Дмитрий Губин - Записки брюзги, или Какими мы (не) будем

Такой российский Хеопс, пирамиды, новый древний Египет.

Вот почему они так отчаянно, так яростно ратуют за сохранение госсобственности, госучета, госконтроля: оставляя итогом жизни неухоженную, неумытую, истеричную страну, а также не всегда пылающих любовью потомков, они вне государства теряют право на бессмертие, с чем примириться не хотят. Вечное, сильное, мудрое государство – это их ultima ratio и одновременно ultima thule. Борьба с государством – это борьба против их рая.

Ведь признаться в собственной смертности – значит спросить себя: каков итог жизни? Что я сделал, в чем должен покаяться, что изменить, что оставлю? И поверить в бессмертие духа можно, только когда ответы на эти вопросы для духа утешительны.

Одна из моих родственниц умерла в эпоху тотальной частной собственности, жилплощадь отошла государству. С ней нельзя было говорить ни о приватизации, ни, тем более, о завещании: «Я пока жива». В итоге без квартиры осталась моя сестра, подобно сестре милосердия ухаживавшая за ней последние годы.

В общем, «дайте нам дожить спокойно!».

Это их право.

Когда б не одно обстоятельство.

В переводе с лукавого на обычный язык их требование означает: «Пока мы живы, ухаживайте за нами и платите за нас! Дотируйте телефонные разговоры, квартиры, газ, электричество, транспорт, лекарства! Мы со своей прежней властью, страной, государством – банкроты, но вы, нынешняя власть, страна и государство, вы обслуживайте нас, потому что вы же не смеете бросить нас в одиночестве!»

Бросать, действительно, аморально.

Но власть должна иметь дело не только с благом банкротов, но и с интересами тех, кто сегодня зарабатывает личное и общественное богатство, а также с интересами тех, кто будет зарабатывать это богатство завтра.

Не просто поднять пенсионный возраст, но и жестко регламентировать предоставление социальных льгот, как это делается даже в таких социалистических странах, как Швеция или Финляндия. Там собственник квартиры или машины не имеет права на льготы. Там обладатель телевизора не может рассчитывать на социальное пособие, а, наоборот, обязан платить налог на ТВ.

Иначе поколение за поколением страна будет воспроизводить не просто беспомощных нищих стариков, но вполне молодых людей, которым вполне симпатична такая старость.

Они будут воспроизводить свое, ставшее привычным и даже удобным существование, когда можно вволю тосковать по «прекрасной» жалкой жизни в СССР, совать палки в часовые колесики времени и плевать на всех, полагая бедность индульгенцией от грехов. Каждый стремится воспроизводить себя.

И никто не смеет им сказать, что они достойны жалости, но не уважения.

Потому что они – это треть, если не половина голосующего электората. Попробуй-ка погладь против шерсти: откусят руку. Но давно пора не просто гладить, но стричь. Вводить либо возрастной, либо имущественный ценз.

Живешь на пенсию, не имеешь собственности – получай бесплатную соцзащиту, доплаты и льготы, но отойди от политики и, соответственно, избирательного участка. Потому что за последствия выбора нужно отвечать, а чем ты можешь ответить, если у тебя ничего нет?

Если имеешь собственность – привыкни к тому, что ее нужно использовать, поддерживать, обслуживать, в противном случае – откажись, передай, продай, доверь заботы по ее обслуживанию наследникам.

Иначе политически активные пенсионеры будут отдавать в избирательный залог то, что у них реально имеется под рукой и что они с удивительным упорством отдают в залог сегодня: жизни детей и внуков.

Уже которая Госдума шагу не ступает без пенсионерского кадила. Все – с оглядкой на униженных и оскорбленных, с подтекстом народничества, с Шандыбиным в роли Петрашевского и Глазьевым в качестве экономического гения (маленький, ученый, обиженный – вылитый Ильич).

Права среднего класса, заботы наемных профессионалов, проблемы мелких и средних собственников наших политиков не волнуют. Не до них.

Строительство автобанов, разгон ГИБДД с последующим созданием дорожной полиции и службы регистрации, переход на страховую медицину и пенсию, контрактную и компактную армию, развитие ипотеки и кредита – все это либо не обсуждается, либо ползет по болоту социальной справедливости.

Возьмите банальность, технический акт, какой-нибудь закон об обязательном страховании гражданской ответственности автовладельцев. Мы приняли его, если не ошибаюсь, последними в мире, наряду с Монголией и Арменией. А все потому, что перед законодателем маячил пресловутый дед-подснежник за рулем: откуда возьмет он деньги на страховку?! О том, откуда возьмет деньги на ремонт подержанного «Опеля-Астры» молодой парень, в которого дедан вмажется на повороте, законодатель не говорит.

Зюгановские двадцать или тридцать процентов – это стариковские проценты.

Они работали в стране под названием СССР, работали так, что она развалилась с грохотом и вонью, и вот теперь требуют материальных благ от страны под названием Россия, причем требуют в единственной доступной форме: максимального приближения ее к Советскому Союзу.

Обеспечить это приближение должны те, кто сегодня работают.

Такова цена «спокойного умирания»: жизнь тех, кто не собирается ни быть спокойным, ни умирать.

Политика всегда цинична, вопрос – куда повернут цинизм. Сегодня политик цинично работает на избирателя-пенсионера, латая ему тришкин кафтан советских благ, потому что иного лапсердака этот избиратель не признает. Пусть лучше он работает на того избирателя, который уже дважды в год обновляет свой гардероб – пусть, из экономии, и на распродажах.

Мне их и вправду жалко.

ОНИ потому так громко скрежещут зубами на яркую, прикольную молодежь, что не имели возможности быть ярко и прикольно молоды.

ОНИ потому находят «разврат», даже в теленовостях, потому что не знали, на какие облака заносит гремучая смесь любви и бесстыдства – даже когда к ним приходила любовь.

ОНИ, как бунинская стряпуха, что «от дури да от жадности» носила подаренный платок наизнанку в ожидании праздника: сберегла до дыр, а праздник не наступил.

ОНИ сэкономили свои жизни почти целиком.

Я не хочу оставлять после себя гробовые баксы в матрасе. Я хочу оставить наследство. Я страхую жизнь на случай смерти внезапной. А смерть мне кажется делом прикольным. Ее боишься, когда недоволен существованием, когда жизнь тускла и бесцветна. Вот тогда и суешь нос в щелку возможной надежды: дотянуть до рассвета, а там, глядишь, солнце взойдет.

Но когда живешь на форсаже, смерть может только избавить от тихого снижения, непривычно медленной скорости и жизненной скуки.