Дмитрий Губин - Записки брюзги, или Какими мы (не) будем

– Да ладно, – махнули мы рукой, – ну, какой-нибудь наворовавшийся идиот. А что, сильно смахивало на приезд мафии?

– Сильно, – сказал хозяин. – Только это была не мафия. Это был ваш мэр Лужков. Вот за тем столом сидел. В гавайской рубашке в цветах. Я столько охраны в жизни не видел!

И вот, признаться, в Марселе я не сдержался в комментариях, а сейчас прикусываю язык. Потому что Юрий Лужков – наисимпатичнейший мужчина, и марсельскому ресторатору следует радоваться, что такого клиента бог принес. Не все же кормить так и не обзаведшуюся бодигардами шантрапу. И вообще, еще раз гадости про великую Россию скажет – хлебнет полония вместо буйабеса.

Чо стесняться-то?

Я вот, вернувшись из Марселя, чуть не на следующий день прочел в «Ведомостях» интервью с Еленой Батуриной, цитирую: «Венеция, которой все восхищаются, выглядит ужасающе… Я, честно говоря, с ужасом гляжу на Венецию, на эти жуткие облупившиеся дома – страшное зрелище на самом деле».

Редкого вкуса женщина! И ведь все правильно. Итальяшки трясутся над своими старыми камнями от бедности. А на самом деле венецианское дерьмо нуждается в реставрации со сносом и заменой на монолит со съемной опалубкой. После чего новенький палаццо д’Оро можно будет покрыть, наконец, золотом от ступенек до крыши, чтобы соответствовать названию. (Думаю, чете Лужковых должен нравиться Лас-Вегас: все чистое, железобетонное, и та же Венеция там воспроизведена – в натуральную величину.) Вот, Иверскую часовню, храм Христа Спасителя, половину Китай-города, все Царицыно воспроизвели – разве плохо? Лепота: народ гуляет, деньги тратит, богу молится. И, самое главное: кто сказал, что ЭТОТ вкус (которого в России все меньше и меньше стесняются, – эвона, и в Питере уже на Невском реставрирован со сносом каждый десятый дом) – кто сказал, что он хуже?

И это очень важный вопрос.

Потому что ответ, почему вкус всех этих гнутоножечных яхтовладельцев, всех этих сановных чиновников кошмарен, – очевиден только тем, кто смеется над ними.

И лично мой ответ таков.

Эстетическое отношение искусства к действительности состоит в том, что искусство, как и жизнь, не может остановиться в развитии. Вещь, точь-в-точь повторяющая шедевр, будет не шедевром, а в лучшем случае копией, в худшем – подделкой. Я уж не знаю, почему так искусство устроено, – может, затем, чтобы человек мог реализовать шанс на бессмертие, который искусство, безусловно, дает. Но устроено оно именно так. Повесть с описаниями природы в стиле «солнце осветило мириады капель росы на просыпающихся травах и заиграло бриллиантом в каждом из них» сегодня может написать либо идиот, либо пошляк, – хотя именно так писал Тургенев, который ни первым, ни вторым не был. Нельзя писать «под Шишкина», «под Дали», нельзя строить «под Растрелли», нельзя шить «под Вивьен Вествуд» – именно потому, что это уже написано и построено Шишкиным, Дали, Растрелли, Вествуд. Самый дешевый стиль в искусстве – это историзм, эклектика, когда понадергано отовсюду, но, в отличие от постмодернизма, выдано за свое.

Пошлость – это всегда тираж, повтор. «Мона Лиза» в Лувре – шедевр. А когда она под стеклом каждой второй маршрутки – дурновкусие.

Собственно, здесь бы и плюнуть на тех, кто достоин плевка. Но одно не дает покоя.

Может, бесстыдство, с каким в современной России торжествует пошлый стиль, есть просто следствие той самой стабильности, о которой так грезила – и которой добилась – страна? В стабильности ведь самая главная идея – именно эта: чтобы ничего не менялось, а лишь тиражировалось.

А ну как ваша жажда социальной стабильности – это и есть пошлый стиль в его самом концентрированном выражении?

2007

На экраны России вышел «Секс в большом городе» – уваренный до размера одной серии знаменитый сериал. И эта премьера, и этот сериал, и этот тип секса в большом городе – свидетельство серьезнейших перемен.

Мало кто из мужчин от звонка до звонка просмотрел сериал; мало кто из женщин не пытался этого сделать, причем без различия социального статуса и возраста (и чуть было не написал «пола»). Школьницы, их перевалившие климактерический рубеж училки, веселые вдовы, почтенные строгие многодетные мамаши, прогрессивные девушки свободных профессий, иссушенные офисной рутиной воблы – все были в свой час у телеэкрана.

Почему не мужчины? По той же причине, по какой они, случайно услышав долетевший из дамской комнаты приватный разговор, не застывают с похотливой улыбкой вуайериста на лице, а с горящими ушами шагают прочь.

Потому что мужчины, даже циничные, даже в похабнейшем разговоре «про баб», обсуждают, по большому счету, только одну вещь – был результат или нет. Ну, или сколько раз он был достигнут. Мужчины меж собой стыдливы. Они не будут обсуждать детали процесса или женского интимного анатомического устройства (вот и я, написав эту фразу, тоже невольно покраснел), и тем более размеры устройства (за исключением груди, которую, впрочем, трудно назвать интимной частью тела, поскольку она при каждом удобном случае выставляется напоказ). Словом, как мудро заметил Роман Трахтенберг, «мальчики всегда ходят в туалет по одному, хотя пописать вполне могут по двое, а девочки вдвоем, хотя пописать могут только по одной».

Женщины, разумеется, уже смекнули, к чему эти мои тирады, а мужчины – нет, поскольку, повторяю, сериал они не смотрели. Так вот: краткое содержание девяносто четырех серий «Секса в большом городе» сводилось к тому, что четыре неглупые безмужние нью-йоркские тетки устраивали, как могли, личную жизнь, то есть клеили мужиков – и давали себя склеить мужикам-дурачкам, полагавшим, что инициатива за ними. А потом обсуждали, как это было. С деталями и размерами. Главная среди теток была лично мне очень симпатичная актриса Сара Джессика Паркер. Обсуждали, заразы, толково, увлекательно, и порою уморительно.

По крайней мере, так я это понял по пересказу своей жены и по той серии, которую краем глаза смотрел, после чего смотреть зарекся, ибо невыносимо себя чувствовать разом индейкой в День благодарения и щукой в Пурим.

И с тех пор, как только в смешанной компании заходил разговор о сериале, я наблюдал одно и то же – женщины, даже самые серые офисные мышки, мгновенно включались в дискуссию, а мужчины, даже записные павлины и павианы, тушевались и не находились что сказать.

И объяснить этот устойчиво повторяющийся, то есть имеющий характер закона, эффект можно только одним. Что «Секс в большом городе» – это рубеж, перевал, жирно подведенная черта; это свидетельство и доказательство второго этапа случившейся в наше время очередной сексуальной революции, когда вслед за мужчинами революционная волна накрыла – и преобразила – женщин.