Дмитрий Губин - Записки брюзги, или Какими мы (не) будем

Однако главе российского государства никто не возразил, сказав, что нет большего блага для церкви, чем служить богу; а что до родины – так ведь в христианстве «несть эллина и иудея», и на том свете паспорта не спрашивают, в чем у Владимира Путина, как искренне верующего, будет еще возможность убедиться. И что вот именно эта интернациональность христианства – вне наций, границ, государств, вне родин – и сделала его мировой религией, в центре которой индивидуальное, а не коллективное, всей Российской Федерацией, спасение души.

А спустя четыре года глава Русской православной церкви уже начал (видимо, в порядке алаверды) пасхальную службу словами: «Дорогой Владимир Владимирович!»

То есть, если я правильно понимаю, состоялась сделка. Русская православная церковь ставит своей целью укреплять государство, превращаясь тем самым в отдел небесных дел при администрации президента, – а русское государство зачищает торговую площадь от конкурентов (включая внутренних, вроде совсем уж мракобесного экс-епископа Диомида, видящего ересь в каждом штрих-коде) и подает гражданам знак, как себя следует вести и, главное, в какой именно храм теперь будет вести дорога.

Не случайно все многочисленные христианские церкви, что составляют так называемый «библейский пояс» США (а США – весьма религиозная страна), в России существуют на положении злокозненных сект.

Русский человек ныне обязан быть православным, то есть держать свечку, креститься, молиться, класть поклон, – и меньше думать (а также болтать) о том, что, как и почему вокруг него происходит, повторяя, как попка-дурак, что всякая власть от бога, – или чему его там научат.

Ему предложили «народное IPO» акций православия – а раз эти акции поддерживает государство, их курс должен расти. Надо брать.

Если сделка между церковью и государством заключена и акции запускаются в оборот, следует ждать продолжения road-show. Следующим шагом будет обязательное преподавание основ православия (в Татарстане, Ингушетии и Чечне – ислама) в школах: к тому все идет.

Но это, пожалуй, единственное, чему я, будучи атеистом, искренне рад.

Потому что история России – вещь циклическая, повторяющаяся, и ее ход довольно предсказуем.

Именно обязательное – нудное, мучительное, скучнейшее – преподавание Закона Божьего в дореволюционных школах (почитайте Чехова или Кассиля!) и привело к тому, что народ-богоносец в революцию стерпел замену церквей на бассейны и склады, поскольку занудство и серость православных священников воспитали если не атеистов, то антиклерикалов.

А мозга мальчиков и девочек в нежном возрасте устроены так, что вновь заставят попыхтеть срочно переученных православных учителей (да-да, они будут снова скучнейшими: хотя бы потому, что я в православной церкви ярких людей вообще не встречал; и Иларион, увы, из того же числа) над искренними вопросами: «Если в рай попадут только православные, значит ли это, что большинство человечества в рай не попадет?» «Почему православная церковь писала приветственные письма КГБ и потом в этом не покаялась?» «Почему среди ученых-лауреатов Нобелевской премии лишь двое были верующими?»

И, не получив вразумительного ответа, школьники начнут читать под партой что-нибудь вроде «Бог как иллюзия» блистательного и страстного атеиста Ричарда Докинза.

Которого, кстати, неплохо бы прочесть прямо сейчас.

2009

Полгода вместе с Дмитрием Дибровым я веду на ТВЦ программу «Временно доступен». И за это время узнал про телезвезд такое, что лучше бы не знать. А знаете, кто сегодня для телика знаменитость? Тот, кого показывают по телику!

Меня спрашивают знакомые:

– И что, тебе интересно с Дибровым? Он все молчит, а потом говорит-говорит-не-остановится… У него реакция какая-то старомодная!

О да, мне невероятно интересно. Дибров – это такой мамонт. Подобные ему повымерли. Он умеет говорить не фразочками, хохмочками, шуточками, репликами, – а периодами, когда в эфире разлита бывает длительность, как в метрике Гомера; умеет выражать мысль при помощи сложносочиненных связей. А главное – формулировать ее прямо перед камерой. Ну, например, когда в студию приходит боксер Валуев, Дибров как бы невзначай замечает, что мультфильмовского Шрека героем делает не то, что он сильный, а то, что он добрый. И, если эта мысль кажется вам банальной, объясните, почему никто до Диброва этого не заметил? Или вот мой тезка утверждает, что верить в потустороннее нас заставляет страх смерти, небытия (было такое на эфире с офтальмологом и по совместительству путешественником Эрнстом Мулдашевым). Или что возведение Аллой Пугачевой и Максимом Галкиным баварского замка в подмосковной деревне Грязи есть практическое воплощение тезиса Маркса о том, что не следует эстетику опускать до уровня жизни, а следует жизнь поднимать до уровня эстетики.

Дибров такое умеет. Я – нет. Я, когда вижу тысячи метров галковско-пугачевских стен с зубчиками и донжонами, вдруг вскочивших князями из Грязей, сжимаюсь в комок от мысли, что дух Людвига Баварского сослан с альпийского Нойшванштайна в посюстороннюю русскую ссылку. Я не вижу в этом нелепейшем замке ни эстетики Маркса, ни эстетики Гегеля, но отголосок трагедии, должно быть, случившейся в жизни некогда светлого мальчика, филолога и лингвиста Максима Галкина (с которым я познакомился лет двенадцать назад, когда он еще был однозначно светлым) – потому что такие архитектурные формы возводят не для жизни, а для забытья, подобно тому как алкоголик заливает похмелье водкой. И, наверное, моя позиция на экране чувствуется, в отличие от позиции Диброва, который, хотя и очень умный, но и очень телевизионный человек. Поэтому он знает, какие вещи на телевидении говорить можно, а какие – нельзя.

В принципе, телевизионных кумиров можно спрашивать о чем угодно – хоть о любовных делах (Михаил Пореченков признался под камерой в наличии у него внебрачного взрослого сына, о чем доселе не говорил), хоть о приводах в милицию, даже о заработках – это имиджу не вредит, поскольку и скандал, и гламур равно помогают продвигаться в рейтингах.

А самый неприличный вопрос на телевидении таков:

– А что вы сейчас читаете?

На вопрос про чтение кумирам непонятно, как отвечать, потому что для большинства из них честный ответ звучит так: «Я уже давно, лет десять, ни хрена не читаю, только глянцевые журналы, где про меня пишут».

Это колоссальное изменение роли книги как источника информации заметно во всем – ну, например, когда Пугачева в восьмидесятых пела песни на стихи Мандельштама, эстетов это коробило, но я узнал Мандельштама именно благодаря Пугачевой, потому что в школьной библиотеке города Иваново никаких Мандельштамов не водилось. И я хорошо запомнил тех лет интервью с Пугачевой, в котором она говорила, что всегда читает на ночь стихи, как бы ни устала, и это выглядело не позой, а скорее гигиенической привычкой разумного человека чистить мозги перед сном.