Ларри Коллинз - Горит ли Париж?

Оставалось решить единственную проблему — когда атаковать. Начальник разведотдела полковник Хаген предлагал нанести удар тем же вечером. Хольтиц вспоминал, что, когда посмотрел на часы, уже было 5.30; и он вообще был против атаки вечером. Когда самолеты сделают свое дело, его танки будут атаковать в полной темноте, и под ее покровом люди из Префектуры смогут улизнуть.

Он распорядился начать наступление на следующий день, через полчаса после восхода солнца. Затем приказал фон Унгеру предупредить люфтваффе и назначить время штурма.

20 августа 1944 года восход солнца был в 5.51.

С балкона отеля «Мёрис» два человека наблюдали, как молоденькая девушка в красном платье ехала на велосипеде через Тюильри. Ее белокурые волосы развевались на ветру. «Мне нравятся эти хорошенькие парижанки, — сказал генерал фон Хольтиц стоявшему рядом человеку. — Было бы трагедией, если бы пришлось убивать их или уничтожить их город».

Генеральный консул Швеции Рауль Нордлинг вздрогнул от этой фразы, столь буднично слетевшей с губ покашливающего немца. Неужели этот мрачный пруссак, со страхом спрашивал он себя, действительно готов совершить такой акт вандализма, как уничтожение Парижа? История никогда не простит такого преступления, серьезно предупредил он Хольтица.

Немец пожал плечами. «Я солдат, — ответил он. — Я получаю приказы и выполняю их».

Беседу прервали выстрелы, донесшиеся слева, из-за серой громады Лувра и из района осажденной Префектуры. При этих звуках угловатое лицо Хольтица помрачнело. Маленький генерал почувствовал, как внутри его закипает гнев.

— Я заставлю их покинуть свою Префектуру, — пообещал он. — Мои бомбы заставят их это сделать.

В изумлении Нордлинг повернулся к нему. Он не знал, что Хольтиц наметил через несколько часов превратить Префектуру в руины. «Да понимаете ли вы, — спросил он, — что в случае промаха ваши бомбы будут падать на Нотр-Дам и Сент-Шапель?»

Фон Хольтиц пожал плечами. Его не беспокоил тот факт, что Нотр-Дам находился рядом, а Сент-Шапель прямо через улицу от того здания, которое он предлагал на рассвете превратить в обломки. «Вы знаете ситуацию, — сказал он шведу. — Поставьте себя на мое место. Разве у меня есть выбор?»

Именно с целью предложить командующему Большого Парижа альтернативу и явился швед на закате в эту комнату.

Некоторое время назад в его консульстве в нескольких кварталах отсюда, на улице Анжу, раздался телефонный звонок. Звонили из Префектуры полиции. На другом конце провода Нордлинг услышал умоляющий голос: «Мы в отчаянном положении. У нас боеприпасов лишь на несколько минут. Вы можете что-нибудь сделать?»

Повесив трубку, Нордлинг тут же позвонил Хольтицу и попросил о встрече. По пути в «Мёрис» ему пришла в голову идея. Теперь он излагал ее стоящему рядом немцу. Это будет временное прекращение огня, чтобы «подобрать мертвых и раненых». Если оно сработает, то его можно будет продлить.

Фон Хольтиц вздрогнул, услышав предложение шведа. За тридцать лет военной карьеры он никогда не соглашался на перемирие и не просил о нем. Но в смелом предложении шведа Хольтиц усмотрел и некоторые преимущества. Основной заботой Хольтица в ту ночь было поддерживать в Париже спокойствие. Если прекращение огня поможет ему в этом, то, рассуждал он, оно будет полезным. Его войска не будут более связаны необходимостью подавлять восстание. Они освободятся для более важных задач. Если перемирие будет соблюдаться, то ему не понадобятся дополнительные полицейские силы для охраны линий связи.

Но самое главное заключалось в том, что, если оно сработает, у Хольтица будет основание отложить штурм Префектуры, назначенный на утренние часы. Он знал, что этот штурм был бы непоправимым шагом, по существу объявлением войны городу. Если согласно его приказу в небе Парижа появятся самолеты люфтваффе, обратного пути не будет. Это было ответственное решение, а Дитрих фон Хольтиц не любил принимать ответственные решения.

Если командиры в Префектуре полиции смогут продемонстрировать в течение часа, что способны контролировать своих людей, то ради спасения города он согласится обсудить вопрос о прекращении огня.

И все же одно обстоятельство беспокоило фон Холь-тица. Его действия «противоречили духу приказов», которые он получил в отношении Парижа. Хольтиц не хотел, чтобы Модель узнал об этом.

Понизив голос, он сказал Нордлингу: «Я попросил бы вас кое о чем. Не упоминайте мое имя в связи с вашим перемирием».

Он проводил Нордлинга до двери, попрощался со шведом за руку и вызвал фон Унгера. Хольтиц коротко объявил, что штурм Префектуры «временно откладывается». Затем он отправился в свою комнату, чтобы поразмышлять над только что содеянным.

Хвост самолета, находившегося в этот момент в 1200 милях от Парижа, почти лежал в покрытой рябью воде, плескавшейся у края затемненной взлетной полосы, которая пролегала вдоль скалистой крепости Гибралтар. В темной кабине самолета флуоресцентные стрелки приборов на панели зашкаливали, к немалому беспокойству пилота. Впереди было Средиземное море — черная угрожающая гладь в конце короткой взлетной полосы. В самолет было залито 950 галлонов горючего — больше, чем ему когда-либо приходилось брать на борт. Пилот, полковник Лионель де Мармье, знал, что самолет перегружен почти на полтонны.

Он разгонял оба двигателя до тех пор, пока подрагивающая стрелка не остановилась на отметке 2700 оборотов в минуту. Самолет задрожал. Мармье спиной чувствовал, как хвост машины слегка заносит. Температура двигателей медленно поднималась до 104, 113, 122 градусов. Мармье продолжал удерживать самолет, одновременно увеличивая обороты, насколько хватало смелости.

— Готов? — спросил он сидевшего рядом человека.

— Готов, — ответил тот.

Мармье убрал тормоза. Самолет на мгновение затрясся, а затем ринулся вперед по полосе. Мармье чувствовал, что перегруженный самолет плохо поддается управлению. Перед глазами проносилась черная взлетная полоса, с каждым мгновением приближавшая его к смертоносным водам Средиземного моря; 600, 800, 900 ярдов, а самолет по-прежнему отказывался подниматься. Теперь Мармье уже видел пенистые барашки стремительно надвигавшегося фосфорисцирующего моря — пройдено 1100 ярдов. Пилот сделал последнюю попытку и почувствовал, как машина медленно, как бы протестуя, поднялась над землей. Едва не коснувшись крыльями волн, Мармье удержал самолет в горизонтальном положении и стал набирать скорость. Затем медленно опустил закрылки и начал плавно набирать высоту. Через плечо он с облегчением увидел, как все дальше уходит громоздящаяся внизу черная масса Гибралтара. Лионель де Мармье вздохнул. Он только что совершил самый трудный взлет за свои 15 000 часов летного времени.