Ларри Коллинз - Горит ли Париж?

Входя в вокзал под приветственные крики толпы, де Голль увидел знакомую фигуру. Это был его сын Филипп, отправлявшийся вместе с немецким майором в Палату депутатов, чтобы заставить сдаться засевших там немцев.

Леклерк ждал генерала на 21-м пути. Он передал генералу копию документа о капитуляции Хольтица. Читая первые строки документа, де Голль вздрогнул, неприятно удивленный. Имя Роля, холодно указал он Леклерку, не имеет никакого отношения к этому документу. Роль, как его подчиненный, не должен был его подписывать. В этом шаге де Голль прежде всего усматривал попытку своих соперников-коммунистов присвоить себе заслугу освобождения Парижа. Он не собирался уступать им титул освободителя.

Подпись Роля под документом о капитуляции только усилила гнев де Г олля. А порожден он был прокламацией, опубликованной в тот день Национальным комитетом сопротивления, в которой провозглашалось освобождение Парижа. В этом документе ни разу не упоминалось имя де Голля или его правительства. Кроме того, Национальный комитет сопротивления присвоил себе право говорить «от имени французского народа». Это право де Голль не намерен был предоставлять комитету, мысленно приговоренному им к забвению. Де Голлю прокламация представлялась как прямой вызов его власти. Он был готов дать столь же прямой ответ.

Выйдя наружу, де Голль стал здороваться с офицерами штаба Леклерка. Когда он приблизился к Ролю — у того были красные глаза, усталое лицо, да и вообще выглядел он странно в своей форме времен гражданской войны в Испании, — де Голль задержался и бросил на молодого бретонца оценивающий взгляд. Затем, как показалось Ролю, будто поразмыслив, он принял протянутую руку и пожал ее. После этого, как отмечал позднее его помощник, де Голль вышел со станции через двери, обозначенные «Багаж — Прибытие», чтобы отправиться в то самое здание, из которого в обстановке всеобщего хаоса выехал вечером 10 июня 1940 года, — Министерство обороны.

Под охраной всего лишь одного броневика его небольшая колонна двинулась по улицам левобережья, почти мимо того дома, в котором он играл еще мальчишкой. На улице Эбле, не доезжая до Дома инвалидов, процессия попала под обстрел. Пока охрана отстреливалась, де Голль вышел из машины и стал наблюдать. Спокойно попыхивая сигаретой, он стоял возле машины — мишень высотой в шесть футов четыре дюйма, гордо бросающая вызов снайперам вермахта. Две пули пробили багажник машины. Генерал не обратил на них внимания. Жофруа де Курселю, уехавшему вместе с ним из Парижа в 1940 году, де Голль насмешливо заметил: «Ну вот, де Кур-сель, по крайней мере мы в лучших условиях, чем те, что были при нашем отъезде».

В министерстве у прибывшей ранее передовой группы едва хватило времени, чтобы собрать несколько оскорбительных для нового хозяина бюстов маршала Петена, когда к воротам подъехала машина де Голля. Медленным, торжественным шагом он поднялся по ступеням и заглянул, отдавая дань ностальгии, в кабинет, который занимал четыре года назад. Затем он прошел в кабинет министра. Там не были тронуты ни столы, ни ковры, ни шторы. Тот же коридорный, пожелавший ему счастливого пути июньским вечером четыре года назад, теперь поздравил его с возвращением. Даже фамилии, аккуратно выведенные на кнопках вызова на старинном телефоне министра, оставались все теми же, какие он видел в 1940 году. «С тех пор, — подумал он, — огромного масштаба события потрясли Вселенную. Наша армия была уничтожена. Франция чуть не исчезла с лица земли». Но, как с иронией заметил де Голль, в министерстве, которое довело неподготовленную и необученную армию до катастрофы 1940 года, «все осталось неизменным».

Вооружившись письменными приказами Хольтица, офицеры его штаба отправились организовывать капитуляцию тех опорных пунктов в городе, которые еще продолжали сопротивление. Элегантный полковник Яй получил задание прибыть в крепость в той части Парижа, которую он знал меньше всего, — на площади Республики. Пытаясь сохранять достоинство под все усиливающимся потоком плевков, летящих в его джип, Яй смог найти лишь одно утешение в этом тяжком испытании. Меткость толпы оставляла желать лучшего. Сопровождавший его капитан-парижанин принимал на себя, кажется, не меньшее количество слюны. Дорогу показывал Яй: как холодно объяснил ему француз, он долгое время отсутствовал.

Перед зданием Палаты депутатов американский фотограф рядовой 1-го класса Фил Дрелл из Чикаго присоединился к лейтенанту Филиппу де Голлю, когда француз вел переговоры о капитуляции с парламентером от гарнизона этого опорного пункта численностью в 500 человек. В водовороте толпы переводчик де Голля потерялся, и американец в мокрой от пота рубашке вызвался заменить его. Дрелл обратился к одетому в безукоризненную форму немцу на единственном известном ему иностранном языке, который немец мог понять. На идише.

Один за другим опорные пункты пали, и впервые почти за целую неделю на улицах Парижа затихли отзвуки интенсивной перестрелки. В прохладном полумраке шведского консульства на улице Анжу сидел, развалясь в мягком кресле, смертельно усталый человек. Медленно, ощущая боль во всем теле, Бобби Бендер встал, подошел к своему плащу, висевшему на вешалке консульства, и вынул револьвер. Затем уже во второй раз менее чем за сутки он предложил Лоррену Крюзу, чтобы тот взял его в плен. На этот раз молодой адъютант Шабана согласился.

К концу дня один опорный пункт все еще продолжал сопротивление, тот самый, что открыл огонь первым, — теперь уже обугленный и изуродованный снарядами Люксембургский дворец. Сдерживаемый войсками СС, его защитники за весь день не уступили ни пяди земли. Чтобы заставить гарнизон прекратить сопротивление, Хольтиц направил во дворец своего начальника штаба полковника Фридриха фон Унгера. С ним отправился полковник Жан Крепен, командир артиллерии 2-й бронетанковой дивизии. Желая спрятать Унгера от толпы, Крепен уложил сурового полковника на дно своей полугусеничной машины.

Попав внутрь, Крепен с возмущением созерцал неразбериху и беспорядок в коридорах дворца Марии Медичи. Паркетные полы были завалены касками, гильзами, перевернутыми ящиками из-под патронов. Шторы и фрески были порваны и повреждены. Мертвые и умирающие валялись вместе на персидских коврах. Командовавший дворцом эсэсовец, штандартенфюрер с моноклем в глазу и красующимся на груди «железным крестом», слушал короткие распоряжения Унгера и Крепена. Стоявшая поодаль группа молодых эсэсовских офицеров, разъяренных и непреклонных, грозила убить его, Унгера и Крепена, если он прикажет капитулировать.

Теряя терпение и наливаясь злостью, Крепен понял, что их усилия ни к чему не приведут. Он заявил командиру и стоявшим вокруг эсэсовцам, что дает им один час на размышление. Если они не сдадутся, то «с ними не будут обращаться как с военнопленными». Несколько секунд немцы спорили. Затем штандартенфюрер «красный, как свекла», заорал эсэсовцам, что «от имени фюрера» он приказывает им сдаться. Побледнев, они сорвали свои награды и с криками «хайль Гитлер» вышли.