Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6492 ( № 50 2014)

Самым же притягательным образцом для подражания во всей русской литературе автору видится Эллочка-людоедка из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова. Почему же? «Может быть, потому, что практически ни одно слово из её небогатого лексикона не выглядит сегодня устаревшим и архаичным, то есть она сумела найти какой-то вечный универсальный язык для выражения своих чувств. Мне также понятна и близка её обострённая тяга ко всему модному и стильному, которой так не хватает большинству современных писателей». Что ж, sapienti sat. Да и саму Марусю обуревают сомнения: «А вдруг профессиональные писатели и выпускники Литинститута, над которыми я с детства привыкла подхихикивать, в свою очередь, тоже вовсю веселятся, глядя на меня?!»

Маруся ведёт себя как школьник-двоечник, пакостящий в учебнике по литературе: этому писателю пририсует усы, тому нацепит очки, третьего «угостит» сигаретой. Да, ничего не поделаешь со стремлением десакрализировать пантеон русской литературы, забронзовевшие фигуры классиков и впрямь порой пугают, но нельзя же сводить всё к бурлеску! «Вульгарная» (т.е. упрощённая) латынь, использовавшаяся на окраинах Римской империи, упрощала коммуникацию римлян и варваров, но не приобщала последних к римской культуре. Так и «вульгарное» литературоведение – бесконечные дилетантские «учебники, написанные писателями» – не помогает постижению русской литературы, а лишь множит ряды полуинтеллигентов.

Теги:Маруся Климова , Моя <���анти>история русской литературы

Сергей Есин. Опись имущества одинокого человека. - М.: Эксмо, 2014. – 384 с. – 2000 экз.

У Сергея Есина интересные отношения со временем. Он постоянно в движении. В своём творчестве он пытается связать прошлое и настоящее. Роман "Имитатор", наделавший много шуму на заре перестройки, был наполнен современностью, являлся зеркалом, поднесённым к генералам от интеллигенции. Обратившись к фигуре Ленина в романе «Смерть титана», легко пройдя к своему герою по мосткам десятилетий, писатель говорил не только о роли личности в истории, но и о стране, где мы живём сейчас, – шёл от частного к общему.

Понятно, что, как и многие писатели, Есин так или иначе конвертировал личный опыт в свою прозу, своими мыслями наделял героев, доносил свою позицию в авторских отступлениях, но убедительнее звучал, высказываясь без посредничества вымышленных персонажей, от первого лица. В начале 80-х он уже приступал к анализу пройденного в автобиографической повести «Мемуары сорокалетнего». Чуть позже началась и дневниковая эпопея – скрупулёзная фиксация действительности, год за годом, день за днём, в результате чего у читателя появилась уникальная возможность сравнить «век нынешний и век минувший». Есин не просто отстранённый хроникёр, настоящему художнику в таком амплуа тесно, он активный участник событий. «Он давно постиг простую и важную мысль о том, что писатель – такой же персонаж, как и герои его книг», – пишет о Есине критик Павел Басинский.

Новая книга Сергея Есина – это мемуары. Название – «Опись имущества одинокого человека» – точно отражает самую суть произведения. Есин рисует автопортрет на фоне ушедшей эпохи. Перекормленные беллетристикой, читатели охотно переключаются на редкую у нас качественную литературу нон-фикшн, к которой тяготеет и сам автор: «Я не пишу художественных рассказов, потому что общество смертельно устало от разного рода художеств и врак».

Эпиграфом к книге выбран тезис немецкого философа Эдмунда Гуссерля – «Назад к самим вещам!». Через объекты материальной культуры Есин воскрешает прошлое – бумажник, пианино, часы, письменный стол, лампа, что-то из гардероба – уже не просто составляющие быта, но Память в твёрдом агрегатном состоянии, эманации XX века.

Какие-то предметы исчезали в житейской круговерти, но напоминают о себе фантомной болью: «В моей жизни есть вещи и предметы, неудалимые из памяти, даже если в реальности они давно уже исчезли» – это начало главки о японских вазах, которые привёз когда-то из японской командировки дед автора, член ВЦИК, осуждённый в роковом тридцать седьмом и погибший в лагере. О чём это, неужели о вещах? Или о самых главных «вещах» в жизни каждого? Не по утраченным семейным реликвиям слышна тоска, когда речь заходит о шинели отца: «Я до сих пор помню запах этой шинели – может быть, это запах отца: табак и спиртное? – и мог бы эту шинель отыскать по запаху» . Отец Есина арестован в войну, в 43-м году. «Стол был дубовый, прочный, как мост. Когда в день рождения тёти Вали собирались гости, в середине стола красовалось огромное блюдо с заливным судаком, а хлеб резали в специальные фарфоровые вазы», – Есин описывает всего лишь мебель, но каким эсхатологическим смыслом наполняется вдруг история старого стола: «На этом столе – вот опять о грустном – стоял гроб, когда умерла от диабета тётя Валя, затем стоял гроб Фёдора Кузьмича, затем стоял на этом столе и гроб с телом моей матери».

«Меньше всего мне хотелось бы сейчас писать разветвлённую историю одной семьи, но всё настолько заплетено, что разрезать и разделить на дольки возможности почти нет», – говорит автор. Поэтому ожидать какой-либо хронологической последовательности не стоит: в книге много повторов, уточнений, порой возникает путаница – кто кому кем приходится – сонм родственников расширяется, каждый предмет, попадающий под руку писателю, нуждается в отдельной новелле, населяемой уже знакомыми читателю героями, или же в повествовании появляются новые лица – соседи, приятели, дяди, тёти, племянники, родня жены – невыдуманное переплетение судеб делает книгу Есина настоящей семейной сагой. «Я ведь пишу не только опись вещей, но ещё и истории, которые, по моей мысли, должны сплестись в документальный роман. Повторяюсь: кому нынче нужны легкомысленные вымыслы».

Несмотря на трагические страницы, мы видим перед собой историю жизни человека, который сделал себя сам, self-made man. Сын и внук репрессированных, ребёнок войны, выросший в коммуналках, получил достойное образование, работал в лучших газетах страны, сделал блестящую журналистскую карьеру, состоялся как писатель, четырнадцать лет был ректором Литературного института, руководит семинаром прозы. В книге нет жалоб на «кровавый режим», сетований на цензуру, нет сенсационных баек про коллег, самооправданий и запоздалого сведения счётов – зубовный скрежет, характерный для иных мемуаристов, отсутствует. «Поругивали, конечно, начальников, иногда советскую власть, очереди в магазинах, хотелось чаще ездить за рубеж, – признаётся автор, – но и здесь тоже было ворчание, а никак не злопыхательство, не было никаких перепечаток на папиросной бумаге – жили и работали, работали и были счастливы».