Лев Вершинин - Идем на восток! Как росла Россия

О Ваули Пиеттомине, фартовом парне из рода Ненянг, что кочует в Тазе, на границе тундры и леса, впервые заговорили весной 1825 года: он с тремя «есаулами» сделал налет на старшинские табуны и отогнал часть оленей, где пару-тройку, где полдюжины, а где и десяток, раздав их бедноте в голодающих районах Таза. Это удивляло. «Воровская самоядь», то есть мелкие уголовники, была давней докукой властей, но так, как Ваули, из пацанов раньшего времени не поступал никто. Ненцы просто не знали, что такое бывает, и Ваули поначалу даже пришлось объясняться. Не без труда, но сумел, заработав славу великого шамана, вещающего волю добрых духов. Затем, с растущей на глазах группой поддержки, «числом в десять, а другие говорят, что десятка полтора», перекочевал на Приуральскую равнину и проделал «экспроприацию» еще несколько раз.

Все это длилось несколько лет. Поймать лихого парня никак не могли. То есть, возьмись они за дело всерьез, прислав казаков, конечно, поймали бы, но по закону мелкие внутренние дела «инородцев» были в полном ведении князя, и даже купленный с потрохами Соколов заявлял Ивану Матвеевичу, что «стражников у него только два, и те во все дни хмельны, сердиты и мест не знают, да и недосуг ему, заседателю, на глупости». Типа, пусть наглеца изловят и приведут, и вот тогда-то власть ему покажет кузькину мать. Такая неуловимость постепенно сделала Ваули живой легендой, и когда в конце 1838 года Пиеттомина, наконец, «угостив водкою до упаду», сумели задержать, тундра объяснила это исключительно «злым колдовством», выразив мнение, что сын Ненянгов обязательно развеет чары. Так оно и случилось. Правда, не сразу. Сперва Березовский суд – вот тут Соколов отработал честно – назначил задержанным, Ваули и его «есаулу» Магари Вайтину, наказание очень суровое: год каторжных работ в местах «не столь отдаленных» и поселение там же. Но главное – 101 удар кнутом. Иными словами, смерть.

Правда, результат оказался неожиданным. Князя можно понять, он хотел отомстить за ночные страхи и с гарантией устранить нахала навсегда, но масштаб «кнутобойства» (завуалированная вышка), согласно законам Империи, предполагал конфирмацию судом высшей инстанции. А Тобольский губернский суд, до которого Тайшину дотянуться руки были коротки, по требованию губернатора Талызина изучив дело, факт «разбоя», конечно, подтвердил. Но признал и то, что «сей Ваули никого не убивал и увечий не причинял, а отбирал у граждан лишь часть достатков, и себе не многое оставлял, только чтобы жизни не лишиться, но почти все отдавал иным, чтобы бедным самоедам не лишиться жизни». Кроме того, было принято во внимание, что «преступники чистосердечно во всем сознались», что «их роду свойственно незнание законов», что «по дальности их места жительства никак невозможно было без оленей добраться в Обдорск и взять в долг муки» и, наконец, что «общество желает не карать, но токмо удалять их от себя».

В итоге, в свете вновь открывшихся обстоятельств, березовский вердикт конфирмован не был: каторгу обоим отменили вовсе, а страшный кнут заменили двумя десятками совсем не страшных плетей и ссылкой на поселение «в места не столь отдаленные». В этой редакции приговор и утвердили. Преступников, выпоров, отправили в Сургут, где определили в работники к одному из купцов, чтобы «пропитание трудом добывали и могли деньги посылать для поддержания семейств». Однако в ссылке было скучно, душа просилась в полет, и на работе ни тот, ни другой не задержались.

Уже 19 сентября 1839 года Березовский земский суд получил донесение о том, что «Пиеттомин и Вайтин 28 августа бежали с места своего причисления, украв лодку, два пуда муки, топор, ножик, да очки, да чучелко сорочье». Сыскать, послав по реке казака, не получилось, а вскоре на Ямале, сперва в районе Таза, а затем и везде, вновь начались шалости. Несколько месяцев Ваули неведомо откуда возникал то здесь, то там, разбираясь с причастными к его аресту («приехал на подворье к тому Савосю, укорял его и бил, пока кровь с носу не потекла»), да и вообще наводя порядок. Внезапность его появлений, а еще более – информированность, удивляла народ. Да и вел он себя теперь куда более жестко, чем до ареста: тогда просто налетал и угонял сколько-то оленей, а ныне приезжал в стойбища и «учинял правеж». Если же старшины пытались его увещевать, «пальцем указывая вверх и вниз», ответствовал в том духе, что, дескать, вернулся не просто так, а «большим начальством назначен главным старшиною над всеми инородцами Обдорского отделения». В подтверждение чего, «если кто не соглашался, бил в нос, ногами топая, кричал громко» и даже некоего Лабе Оленина «грозился за отказ вовсе убить».

По понятиям ненцев, народа очень мирного – именно их нравы авторы фильма «Начальник Чукотки» приписали чукчам, – вести себя таким образом можно было только с позволения духов или русского начальства. И тут очень худую службу княжеским людям сослужил пущенный ими же слух, что, мол, в далекой ссылке Ваули «кровавым поносом захворал и помер». По Ямалу поползли слухи: дескать, богатырь из Ненянгов, «в нижнем мире побывав, всех духов побил и на волю ушел», научившись рвать толстые веревки, как паутинки, нырять в ковшик с водой, уходя от погони, становиться невидимым, и вообще «постиг птичий язык». Поверить в такое трезвым, здравомыслящим оленеводам было, конечно, трудно, но, с другой стороны, очки и сорочье чучелко, показываемые желающим часто и охотно, говорили сами за себя, так что самые недоверчивые понемногу признавали: да, нет дыма без огня.

Правда, сам Пиеттомин, если его на сей счет спрашивали, ничего не подтверждая, но и не отрицая, многозначительно отмалчивался, опять таки «пальцем указывая сперва на небо, а потом на землю, и поднося чучелко к уху, словно бы выслушивая». Из чего широкая тундровая общественность, разумеется, делала соответствующие выводы, – и, короче говоря, всего за три-четыре месяца человек стал легендой. Его белых оленей – хотя олени его были вполне обычными, но белые круче (потому позже он все же подыскал белых, и сказка стала былью), – с серебряными рогами (свидетели божились, что их сияние подобно Луне) видели одновременно в трех, четырех, пяти местах. А число оленей, открыто конфискованных у «княжат», молва исчисляла уже минимум в «семьдесят семь раз по сто», причем съеденные им самим олени по ночам оживали. Это – поскольку очевидцами выступали не какие-то трепачи, а солидные люди, – усугубляло. Или, как сформулировано в « Краткой выписке » из его дела – основном источнике, – «увеличило народное к нему доверие». А это, в свою очередь, налагало, вдохновляло и обязывало…