Лев Вершинин - Идем на восток! Как росла Россия

Короче, 31 декабря последнее войско Абдуррахмана – 20000 кипчаков – окончательно развалилось на Балыкчанских завалах. 4 января 1876 года, после многочасового артобстрела «по единогласному совету своих ученых людей бодро, радостно» капитулировал Андижан. И, наконец, 28 января – в тот самый день, когда, «предпочтя верность законному владыке», впустили вернувшегося Насриддина жители Коканда, – в ставку Скобелева, умоляя «проявить великодушие благородства, даровать милость и пощаду», приехал совершенно сломленный автобачи. В ответ на письмо Михаила Дмитриевича, указавшего, в частности, что пленник «в Маргелане имел намерение остановить резню, но не преуспел, потому что не от него сие зависело», Кауфман телеграфировал: «По докладу Государю Императору сдаче афтобачи Его Величество изволил остаться очень доволен… Абдуррахмана-афтобачи с семейством и с движимым имуществом отправить, когда возможно, Ташкента Россию, где по воле Государя будет жить спокойно». То есть по старой схеме: чемодан – вокзал – Россия, а там пенсия и домик то ли, как у всех, в Калуге, то ли (есть версия) в Пскове. Из вожаков на воле гулял еще только Пулат-хан, но это уже была агония. В середине февраля его выдали свои же, после чего Кауфман велел «прекратить наказания», а самозванца, осудив военным судом за «принятие на себя ханского звания» и «многие убийства», 1 марта повесили на главной площади Маргелана, где он, себе на беду не послушавшись своего командующего, сажал на колья русских пленных. Умер талиб-недоучка, как говорят очевидцы, спокойно, посулив напоследок завтра вернуться во главе ангельского войска, чего, как известно, не случилось, – однако на переполненной площади, со слов тех же очевидцев, «многие рыдали».

Обсуждали случившееся и в Ташкенте, и на Неве долго. Но главный вывод был очевиден еще до окончательного финала. С установлением порядка на караванных путях ханство, по сути, билось в агонии, и раз за разом реанимировать уже по факту разлагающееся не имелось никакой возможности. Во всяком случае, ни Насриддин-хан, ни его младший брат удержать кочевников и «святые города» с гарантией не могли, а более никого и не имелось. Разве что Бухара, но усиливать эмира никто, разумеется, не собирался. Реально вариант получался только один, нежеланный, но единственно адекватный проблеме, и принципиальное согласие императора «решать все важнейшие вопросы на свое усмотрение, не сносясь с инстанциями», Кауфман имел еще до сражения при Махраме.

«Дело довольно серьезное, – писал 18 августа 1875 года Дмитрий Милютин, бывший, разумеется, в курсе, – предвижу новое усложнение в нашей азиатской политике, новые против нас крики в Англии! Государь принял это известие совершенно равнодушно как последствие, которого он ожидал, и не колеблясь разрешил готовить войска для отправления в Туркестанский край. Таким образом, в пять минут, без всяких рассуждений решился, по видимому, вопрос о присоединении к империи новой области – ханства Кокандского». Некоторое время, однако, «ярым-подшо» думал и взвешивал, но в начале января, отправляясь в столицу, предварительно направил военному министру « Записку о средствах и действиях против Коканда », констатирующую, что «настоящее ненормальное хаотическое состояние в Кокандском ханстве, несомненно, отражается на всем экономическом быте и строе Русского Туркестана. Непрекращение с нашей стороны такого состояния в Кокандском ханстве, подрывая наш престиж в Средней Азии, дискредитирует веру всего здешнего населения в нашу силу», с просьбой передать ее государю, минуя МИД. Возможно, узнай об этом дипломаты, ситуация опять подвисла бы, но они не узнали, а государю вся эта тягомотина надоела, и он стремился расставить слоников по полочкам раз и навсегда.

«Бывшее Кокандское ханство, – гласила телеграмма из Петербурга, – переименовать в Ферганскую область. Начальником области – Скобелев. Насриддина пока Ташкент. Кауфман». Правда, Коканд еще не был приведен в порядок, соответствующий такому сюрпризу. Город притих, ручной хан сидел в цитадели, и будь все по-старому, можно было бы не волноваться, а вот в свете очередных судьбоносных решений основания для тревоги как раз появлялись. Действовать необходимо было быстро и еще быстрее, пока до столицы не донеслись смутные слухи, удержать которые в стенах ташкентских канцелярий, какими карами ни грози, никто не надеялся. Далее, как известно, грянула знаменитая история с «двумя телеграммами», еще более знаменитый рывок Скобелева на Коканд, и вовсе уж на все лады воспетое объявление во время пира о ликвидации ханства, случившееся 12 (26) февраля 1876 года. Насриддин, только-только начавший привыкать к креслу, заламывал руки и рыдал, предвидя пенсию и домик в Калуге (что и случилось, хотя тут насчет Калуги не уверен), вельможи, сознавая, что теряют, рычали и хватались за кинжалы, кварталы, обрабатываемые муллами, глухо роптали, но воспротивиться не посмел никто. Изрядно напоследок вспотев, больной наконец обрел окончательную стабильность.

Осмыслить случившееся современникам удалось далеко не сразу. То есть вопросы практические, типа сколько предстоит вложений, какой вероятен доход и как определять стратегию России в новой ситуации, специалисты считали на раз. А вот с осознанием, скажем так, историософским возникали сложности. «Удивительное дело, – сетовал в одном из приватных писем дипломат Евгений Грейг. – Необходимость лежала лишь в окончательном обустройстве линии, обеспечении границ, не более. И вот, Коканд российский, Памир (…), Бухара и Хива в полной нашей власти, понять же все это, думается мне, только предстоит. В чем смысл? В чем смысл?»

Действительно, в чем?

Мнение на сей счет высказывали многие и тогда, и после, но, на мой взгляд, лучше всего оформил ответ некий мулло Абдулкарим Шауки, вельможа свиты будущего афганского эмира Абдуррахмана, некоторое время жившего под русской опекой в Ташкенте. «Когда я был мальчиком, – признавался в кругу туземной элиты немолодой пуштун, – мы были беспокойными, смелыми. Мы хотели понять, почему жизнь похожа на караван, идущий по кругу в песках, почему взрослые терпят это. Мы хотели сделать все иначе, но мы подросли и ничуть не преуспели. Сейчас я знаю: когда ничего не начинается, ничего не кончается, все уходит в песок, и чтобы выйти на верную тропу, нужен Искандар, нужен Амир Тимур. Откуда их позвать? Откуда им прийти? Сейчас, я верю, для Афганистана новым Искандаром станет мой господин. Для Коканда же и для Бухары новым Тимуром неисповедимым промыслом стала Россия. Воистину, Аллах знает пути…»