Лев Вершинин - Идем на восток! Как росла Россия

Сколько ни тверди о «колониальной» сущности прихода России в Среднюю Азию (что, как ни крути, правда, особенно с конца 80 годов XIX века), факт остается фактом: для местного населения, вернее, его детей и внуков, событие это было благом. Даже не говоря о прекращении бесконечных войн, ликвидации «баранты» (набегов) и работорговли, и даже не говоря, что регион, замкнутый в себе и не имеющий реальных возможностей выйти из замкнутого круга, по которому он бродил после «обрыва» в конце XVI века «Великого шелкового пути», вырвался из тухлой изоляции. Это азбука. Русские принесли возможность прогресса. Сельское хозяйство перестало быть натуральным, появились фабрики и заводы, железные дороги, телеграф, библиотеки, в конце концов.

И все это, открывая «туземцам» дверь в европейскую культуру, давало толчок появлению национальной, будь она неладна, интеллигенции, в том числе и будущих борцов за «самостийность». Той самой, которая – в нынешнем поколении, то есть в лице праправнуков, – лопочет о «колониальном гнете». В ответ скажу одно. Появись вдруг некий джинн и предложи сказочникам, бичующим злую Россию, «растоптавшую самобытность древних народов», вернуть все к истокам, сделав так, чтобы Россия не пришла вовсе, и все оставалось «самобытно», – мне крайне интересно было бы выслушать ответ нынешних элит Бухары, Хивы и Коканда.

Впрочем, не суть. Куда интереснее на сей счет мнение лорда Керзона, в симпатиях к чужим империям отродясь не замеченного. «Россия, – констатировал он, – бесспорно, обладает замечательным даром добиваться верности и даже дружбы тех, кого она подчинила силой. Русский братается в полном смысле слова. Он не уклоняется от социального и семейного общения с чуждыми и низшими расами. Его непобедимая беззаботность облегчает ему позицию невмешательства в чужие дела. Терпимость, с которой он смотрит на религиозные обряды, общественные обычаи и местные предрассудки своих азиатских собратьев, в меньшей степени итог дипломатического расчета, нежели плод врожденной беспечности». И это – при всем том, что, выслушав мнение англичанина, обычно следует поступать наоборот, – чистая правда.

Безусловно, многое в «жестких системах» зависит от личности. В Туркестане личность была. Располагая совершенно уникальным правом «применяясь к указанным в проекте основаниям, принимать все те меры, какие будут им признаны полезными для устройства края», имея обширные планы и будучи невероятно талантливым администратором, первый генерал-губернатор края смотрел далеко и понимал многое. Не будучи ангелом во плоти («Кауфман, – отмечал Милютин, – был падок на внешние почести, хотел разыгрывать роль царька»), Константин Петрович тем не менее нижним чутьем ловил ветер, часто даже, по оценке хорошо его знавшего Антона Остроумова, «предупреждая высшую правительственную власть, которой оставалось только соглашаться с его распоряжениями и утверждать их в законодательном порядке». Тем паче что имелись в его руках и рычаги: поскольку Туркестан «пребывал в ведомстве» не МВД, а военных, военные – исходя из принципа «нераздельности военной и административной власти и соединения ее в одних руках» – и рулили. По всем направлениям, включая суд. В итоге, как отмечали гости края, «генерал-губернатор олицетворял власть единую и сильную, входившую во все интересы текущей жизни и потому хорошо понятную туземцам, десятки веков жившим в принципах автократического правления».

Сам Кауфман, однако, полагая, что систему нужно шлифовать, еще в 1873-м представил Петербургу новый проект, «проникнутый идеей усиления власти». Увы, документ завис, и Константин Петрович, скончавшийся 4 мая 1882 года, увидеть реализацию своих планов не успел. А планы были широки. Не стану растекаться мысию по древу, но Туркестан в итоге стал своеобразной лабораторией реформирования сверху всей Империи, где вертикаль и параллель работали в почти идеальном – насколько это вообще возможно – балансе. Исследователи отмечают, что «Фактически в генерал-губернаторстве сформировалась т. н. «военно-народная» система управления, много более демократичная, чем обычная административная система на остальной территории империи». С подачи генерал-губернаторской канцелярии открывались школы, больницы, театры и прочие цветы цивилизации, вплоть до городского самоуправления (правда, только в Ташкенте, где русского населения, как считалось, достаточно, чтобы новация не вызвала бунта). Причем – это оговаривалось особо – «равно доступно следует быть как русским обывателям, так и туземным, проявляющим желание пользоваться их благами».

«Желающих», однако, было немного. Опасались. Что ж, для таких, при условии, что лояльны, «доктрина Кауфмана» предполагала подчеркнутое уважение к традициям и вере – вплоть до запрета проповедовать православие. « Временное положение об управлении в областях Туркестанского генерал-губернаторства », принятое в 1867 и действовавшее 20 лет, предписывало «сколь возможно менее изменять существующий порядок вещей и избегать нововведений». На низшем уровне власти – «мирабы» (водомеры), «аксакалы» и так далее – ставка делалась на местные кадры.

«Генерал Кауфман, – отмечала наблюдательная Юлия Головнина, – знавший в совершенстве местное население с его обычаями, нравами и особенностями, дал ему сильное и близко стоящее к нему начальство в лице уездного начальника, которого снабдил обширными полномочиями; сельские туземные власти перестали быть выборными, как в ханские времена, а назначались властью того же уездного начальника, и эти должности стали оплачиваться большим жалованьем (до 1200 р.); на них попадали действительно лучшие люди. Уездный начальник (…) являлся не только начальством, но и радетелем, ведавшим все крупные и мелкие интересы туземца, и власть его в глазах населения была почти безгранична. Его уважали и по-своему любили, не видя с его стороны тех поборов и притеснений, к которым азиат привык искони. Вскоре в лице сельских властей, являвшихся наиболее зажиточными и влиятельными в своей среде людьми, стала образовываться сильная и верная русская партия; она группировалась около своего уездного начальника, который в свою очередь ценил и отличал лиц, оказывавших ему услуги (…); отношение населения к русским круто и благодетельно изменилось».

Если же вопросы к начальству русскому возникали у человека с улицы, все было продумано и тут. «Отстранению в туземном управлении, его законах и обычаях» подлежало лишь то, что «оказывалось решительно вредным в интересах государства». В остальном старались быть максимально деликатны. Не говоря даже про «оставление в силе местного шариата, а у кочевников – обычая в той сфере правоотношений, которая не могла быть до времени определена русским законом» (то есть как жили бродяги по «Степному уложению» раньше, так и теперь жили), снисхождение проявлялось и в новых правилах. Скажем, – дело, невиданное даже в самых продвинутых колониях Британии, – «прошения всех видов, кроме обращений на Высочайшее Имя, могут быть написаны на местном наречии и без соблюдения установленных правил, но должны быть ясны для уразумения предлагаемых подателем условий».