Лев Вершинин - Идем на восток! Как росла Россия

При этом крайне поощрялось изучение чиновниками, военными и гражданскими местных наречий, а «туземцам», не знающим русского языка, в канцеляриях делались «приличествующие послабления». Ни «сарты», ни «номады» не подлежали воинскому призыву. А после реформы, в 1886-м, приоритетом «в отношении покоренного населения» объявили «предоставление внутреннего управления туземным населением выборным из среды его по всем делам, не имеющим политического характера». То есть вернули общине право выбирать и мирабов, и аксакалов, полагая, что «низам» виднее. Хотя, конечно, некоторые вовсе уж дряхлые традиции (вроде рабства) были отменены. И это, надо сказать, «туземцев» очень сердило. Даже тех, кто по бедности рабов не имел, но надеялся когда-нибудь купить. Чуть позже, как мы увидим, вопрос о рабстве, и не только о нем, станет причиной серьезных обострений – как, увы, и вообще попытка введения в крае инноваций, противоречащих устоям благородных времен Амира Тимура.

Но.

Если кто-то думает, что я намерен рисовать рай, он ошибается. У всякого аверса есть реверс. Далеко не всем «туземцам» – а по большому счету, и большинству их – перемены пришлись по душе. Дело даже не «в крови и жестокостях периода присоединения», на чем любят строить концепцию некоторые теоретики. Это как раз не играло особой роли. Это было привычно и легко забывалось. Тем паче что, хотя и крови, и жестокости было более чем достаточно с обеих сторон, русские, как правило, не начинали первыми, а только отвечали подобным на подобное. Местные этого не отрицали и насчет «ужас-ужас» претензий не имели. Зато для элит – что во дворцах, что в мечетях, – новые реалии были серпом по самому нежному. Духовенство, парившее в эмпиреях вневременья, не могло и не хотело смириться с фактом, что «свиноеды» по-хозяйски пришли в «святые земли», а на улицах – воистину, последние времена настали! – смущая взоры правоверных, ходят женщины, не скрывающие лиц. «Бывшие» всех рангов, беки, визири, баши и прочий чиновный люд – совсем еще недавно владыки земли и воды, жизни и смерти, – воспринимали (хотя и держа язык за зубами) свой крепко пониженный статус как личное оскорбление.

Позже это назовут, сами понимаете, «национальным унижением», но до понятия «национальное» краю предстояло дорасти еще очень не скоро. Однако это недовольство само по себе в расчет можно было бы не брать, не находи оно отклик в массах. А оно находило. Ибо, хотя прогресс всегда лучше застоя, у всякого аверса, повторюсь, есть реверс.

Цунами перемен опрокинуло и закружило очень много судеб. Кочевникам пришлось потесниться на своих жайляу, уступив часть «породных земель» русским крестьянам и казакам, расселяемым в крае на предмет обретения прочной социальной опоры, – и кочевники, и так не очень довольные финалом войны, не радовались. «Киргизы горных местностей относятся к русским недружелюбно, – писал ташкентский журналист Николай Возяев, – и главным мотивом своего недовольства выставляют отнятие у них земель, коими они пользовались издавна, под русские поселки». Ремесленники, привыкшие к почету и стабильности, разорялись, не выдерживая конкуренции с потоком ввозимого «свиноедами» ширпотреба, пусть и не такого качественного, как их кувшины и сапоги, зато дешевого и новомодного, – и ремесленники не радовались. Тем более что новые налоги были хоть и не больше ханских, но непонятны, непривычны, а потому и обременительны. Обвальное развитие хлопководства – Фергана давала 73 % туркестанского «белого золота» – убивающее арбузы, виноград и прочие дары Аллаха, а значит, и привычную, как у дедов-прадедов, размеренную жизнь, помимо прочего, быстро свела на нет какие-никакие, но все же гарантии, данные правоверным Кораном.

Вокруг хлопка закрутились большие, очень-очень большие деньги, а там, где крутятся большие деньги, не во всем властен сам Аллах. Откуда ни возьмись, появились скупщики, даром что «свиноеды», быстро нашедшие общий язык с потомственно халяльными баями. На поверхность выползло ранее стыдное ростовщичество, тем паче что мулла за долю малую всегда готов был прочитать все нужные молитвы. Ну и, понятно, далеко не всей чиновной русской мелочи было за державу обидно: уже в первые «хлопковые» годы хлесткое щедринское «господа ташкентцы» стало определением столь же нарицательным, сколь на американском Юге (примерно тогда же) «саквояжники». И убежденность властей, что «просвещение неодолимо», вылившаяся, как мы помним, в реставрацию выборности власти на низах, сыграла злую шутку.

«С 1887 года, – констатирует Юлия Головнина, – дело приняло совершенно иной оборот. Сельские власти перестали назначаться, снова сделавшись выборными. Жалованье им крепко убавлено, подкуп, интриги, кулачество царствуют в полной неприкосновенности. Лучшие люди стали отказываться от этих должностей, переставших быть почетными и дающих лишь простор наживе. Радикально изменилось и положение уездного начальника, власть его сокращена до минимума, деятельность сведена к канцелярии. Он оказался совершенно дискредитированным в глазах населения, не понимающего канцелярии, чиновничества и децентрализации власти; сарт знает только, что прежде уездный начальник, бывало, и заступится, и накажет, и разберет тяжбу: он “все мог”, а теперь он уже ничего не может и далеко отстоит от населения. Нет уже около него и преданной русской партии, которая распалась вследствие неизбежного отчуждения и отсутствия связи между сторонами. Взгляд на русских вообще и на “русское начальство” в особенности печальным образом изменился: теперь у туземца есть начальство, которое поставлено для того, чтобы карать, преследовать, но начальства, которое отстаивало бы его интересы, нет, и потому во всяком начальстве он видит прежде всего врага».

В итоге в крае, где совсем еще недавно все были так или иначе пристроены, а бродить по дорогам, если ты не разбойник, считалось приличным только «девона» – полубезумным дервишам, появились «бездомники», которым не было места в родных кишлаках. Эта волна хлынула в города – и тот, кому посчастливилось попасть в «мардикоры», всеми презираемые поденщики, мог считать, что ему крупно повезло. Везло же отнюдь не всем, – и всем, от еще как-то цепляющегося за соломинку «уважаемого человека» до последнего «бездомника», было абсолютно ясно: Страшный Суд не за горами…

Согласитесь: зная все, что мы уже знаем, не приходится удивляться тому, что в Ферганской долине началось, скажем так, смятение умов. При ханах был совсем не сахар, но этот «не сахар» продолжался из века в век и был, по крайней мере, привычным – как прадеды жили, так и мы проживем, – а теперь мир изменился, и найти место в изменившемся мире удавалось далеко не всем…