Инесса Яжборовская - Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях

О значимости окончательного закрытия Катынского дела лучше всего скажет такой красноречивый факт: два года подряд — 1998-й и 1999-й — самая популярная в Польше «Газета выборча» вместе с первым каналом Польского телевидения и Первой программой Польского радио проводила плебисцит, определяя самые значимые из трех с лишним десятков явлений и событий последнего десятилетия. И каждый раз абсолютное большинство поляков выносило вперед «Обнародование правды о Катыни». Однако оно не снимало периодически вспыхивающую напряженность.

Катынская проблема требовала последовательного научного, правового и морально-политического решения, исторически подкрепленного решительным осуждением ошибок и деформаций сталинской внешней политики, последовательного отмежевания от них, гарантий неповторения подобного в будущем.

Кратко напомним международную ситуацию, предшествующую катынской трагедии. Версальский договор 1919 г. стал смертным приговором для балтийско-черноморской системы. Германия, не входя ни в какую систему, постепенно подчиняла себе в том или ином отношении страны-лимитрофы. Советско-германские отношения проходили под знаком постепенного сближения, пока приход Гитлера к власти не привел к их резкой, хотя и временной антагонизации.

В конце 30-х годов Европа вползла в новый виток обострения международных противоречий. Возникла фашистская «ось». Страны региона Центральной и Юго-Восточной Европы десятилетиями пытались проводить самостоятельную политику на международной арене, выйдя на нее после Первой мировой войны, однако их попытки стать полноценными субъектами мировой истории не удавались.

Уже в период монтирования Версальской системы появились концепции ее пересмотра. Находившийся в берлинской тюрьме Карл Радек, воспринимаемый как негласный представитель Советской России, вел переговоры с лицами из генерального штаба рейхсвера. В ходе этих переговоров был найден общий язык по ряду внешнеполитических вопросов, зондировались точки соприкосновения в отношении будущего Польши. Эта страна, лежавшая между Россией и Германией, более века назад была поделена между ними (и Австро-Венгрией). Вновь возникла мысль о возможности ее нового передела.

В период между двумя мировыми войнами страны региона не смогли занять достаточно сильную позицию. После Первой мировой войны, прокатившейся особенно тяжелым катком по этому региону, его страны долго не могли преодолеть последствия военной разрухи, длительного национально-политического угнетения и деформации экономики. В силу отставания от индустриального центра Европы, слабости политических структур и отсутствия прочных парламентских традиций эти страны не обеспечили ускорение развития и вновь стали объектами притязаний великих держав. Они оказались не способны закрепить достигнутые демократические подвижки и максимально использовать возможности государственной независимости, не сумев преодолеть доминировавшие авторитарные политические традиции.

В большинстве стран возродились автократические структуры и механизмы, ориентация на сильную, неконтролируемую власть. Хотя регион «не созрел» для тоталитаризма в его «классической» нацистско-фашистской версии, рост реакционности военно-авторитарных режимов, кризис парламентаризма, элементы фашизации общественной жизни толкали правителей этих государств к сотрудничеству с державами «оси». Одни страны потворствовали гитлеризму в деле подготовки новой мировой войны, способствуя укреплению его военного потенциала за счет своих ресурсов. Другим была отведена роль жертв.

Таким образом, странам Центральной и Юго-Восточной Европы вновь была уготована участь разменной монеты в игре великих держав.

Такова была и судьба Польши, наиболее крупной из стран региона «лимитрофов», которая в межвоенный период преимущественно старалась соблюдать «равную удаленность» от мощных соседей — СССР и Германии. Польские правящие круги обосновывали эту политику балансирования «теорией двух врагов».

Канун Второй мировой войны, выход международных отношений в плоскость вооруженных конфликтов, явные или скрытые роли различных стран в их развязывании, ответственность за последствия далеко не всегда оптимальной, с точки зрения отстаивания безопасности, политики — до настоящего времени во многом тщательно скрываемые темы. В советской историографии для этой проблематики была типична фрагментаризация изображения исторического процесса. Взаимосвязь многих драматических событий и явлений была глубоко укрыта от глаз современников. Например, советско-германские договоренности (а на деле сговор за счет третьих стран) рассматривались вне связи, в частности, с судьбами Польши. Ее история имела в советской печати чисто идеологическую трактовку, выражающуюся в клише «белопанской Польши». Очередной, четвертый, раздел страны подкреплялся рассуждениями о преступной «польской военщине» и не был увязан с трагической гибелью многих тысяч польских военнопленных. Взаимообусловленность этих компонентов событий 1939—1940 гг. практически изначально не получила заслуженного места в исторической памяти наших соотечественников.

Господствующим направлением в изучении внешней политики Советского Союза была апологетика сталинских внешнеполитических установок. С одной стороны, преобладала предельная персонификация внешнеполитического курса («сталинской внешней политики», директивного характера понимания Сталиным национальных интересов, путей их обеспечения, методов достижения целей). С другой стороны, отождествлявшаяся со сталинской международная политика СССР деперсонифицировалась, что не позволяло дифференцировать усилия советской дипломатии по созданию коллективной безопасности и монтированию антигитлеровской коалиции, с привлечением стран Центральной и Юго-Восточной Европы, — и сталинские подковерные усилия, с отходом от этой линии, наладить отношения с руководством гитлеровской Германии, разделить ряд малых стран и стравить страны Запада.

Следствием догматизации ряда явлений в советской историографии было то, что в политизированных и идеологизированных работах советских историков периода «холодной войны» сталинская внешняя политика изображалась как вершина миролюбия, как сугубо оборонительная, неуклонно защищающая страну от агрессивных наскоков и намерений сил враждебного «капиталистического окружения».

Собственно, символом этого окружения с 20-х годов в советской пропаганде считалась, наряду с Румынией, непосредственная соседка — Польша. Важное свидетельство восприятия ее в подобных категориях оставил в записях бесед с маршалом А.М. Василевским, занимавшим пост начальника Генерального штаба, Константин Симонов. Вот рассказ Василевского: «Мы были предвоенным поколением, мы знали, что нам предстоит война. Сначала она рисовалась как война вообще с капиталистическим миром — в какой форме, в форме какой коалиции, трудно было предсказать: нам угрожали уже непосредственные соседи — Польша, Румыния, Малая Антанта, — это было до прихода Гитлера к власти, а на Дальнем Востоке — Япония. [...] В тот период отношения наши с Германией были весьма тесными... После прихода Гитлера к власти отношения с Германией резко изменились. В связи с этим стали пересматриваться и оперативные планы. Раньше, по прежнему оперативному плану, как основной наш противник на западе рассматривалась Польша; теперь, по новому оперативному плану, как основной противник рассматривалась гитлеровская Германия». Свои размышления об этом периоде маршал Василевский завершает, высказывая недоумение: «Враждебной нам продолжала оставаться и Польша, хотя было непонятно, как она может оказаться на стороне Германии, и тем не менее она осталась враждебной нам вопреки логике» {3} . В сталинской трактовке немаловажную роль играла забота о прочности мифологем, опиравшихся на закостеневшие представления прошлого и приносивших ему пользу для решения текущих задач.