Юрий Черниченко - Хлеб

Снимала ее Таня вместе с подружкой — быт на шестьсот тогдашних рублей. Танина тахта, плетеная этажерка с гипсовой головой Пушкина и десятком-другим книг, рядом — платья на плечиках. Ни цветка, ни вышивки. У подружки — иное дело: и постель с кружевным подзором, и зеркальце с косметикой на тумбочке, и киноактеры над изголовьем. Лучшим качеством подружки было, пожалуй, умение найти неотложные дела, как только я приходил.

Бывало мне хорошо с Таней? Да, и все чаще. Но чем доступней мне было незащищенное девичество, тем трудней становилась обратная дорога. Не повернется же у вас язык сказать хорошему, в сущности, человеку, что все это блажь, затянувшаяся шутка, что пора по домам и вообще — кончим! Вы думаете, что все образуется, сгладится как-то само собой, а оно не сглаживается.

Я должен был жениться. Сознание это вселяло в меня ужас. Дело даже не в квартире. На худой конец, моя тетя, создание и гордое, и сварливое, и бесконечно доброе разом, согласилась бы поставить в своей комнате ширму. Но жениться потому, что это нужно, что без этого уже нельзя, впрячься в тяжкую лямку и навсегда отрезать себе путь ко всему романтичному, яркому, бурному, ради чего и стоит-то жить, — было выше моих сил!

…Условленный свист, в окошко глянула Таня. Значит, отпросилась с работы. Интересно, услала подружку?

— Танек, все, завтра еду! — выпаливаю уже на пороге.

Она, с закрутками в волосах, в выцветшем халатике, будто нарочно некрасивая, домывала полы.

— Уже? — Она побледнела. — В какую же область?

— Просто на целину. Завтра скажут. Вот тебе пакет с приказом, — оставляю ей редакционный оклад, — вскрыть, когда получишь телеграмму: «Квартира есть».

Ложь была в том, что я не говорил ей сразу — «едем».

— Гляди, что отхватил, — облекаюсь в новый зеленый ватник. — Землепроходец. Дежнев, Хабаров — кто там еще?

До нее вдруг дошло.

— Ты меня не бросай, — опускается на пол, обнимая мои колени. — Ну, пожалуйста, вот честное слово — не бросай! Я тебе все делать буду.

— Не говори слов.

— Если с тобой что случится, я в ту же минуту узнаю и кончусь.

— Скажите какая колдунья, — поднимаю ее с пола, целую в нос.

— Я тебя люблю. Иди сюда. Нет, выключи свет.

Поздние сумерки, в окне снег идет, дымки — к ночи затопили. Старая, обогретая Россия. Струнный сигнал электрички.

— Лап, я буду послушная, болеть не буду ни капельки. Только пиши каждый день, ладно?

— Ты веди себя хорошо.

— Господи, кому я нужна, мощи. Ты во сне мне показывайся, ладно?

— Скоро она придет, не хочу ее сегодня видеть, — Я зажигаю свет.

— Провожать тебя не поеду. Обожди… Присядь перед дорогой, — Помолчали. — Ну вот, иди. И не оглядывайся.

Оглядываюсь я только в воротах. Она прильнула к окну.

А все-таки свобода — это чертовски здорово!

Итак, перрон. Приехали мы с тетей и моим бывшим завотделом. Дома, как положено, выпили посошок, и вторую, чтоб не хромать, и троицу — бог ее любит, и четвертый угол — без него изба не строится. В зеленом ватнике и модной, бутылочного цвета, шляпе (шапки не достали) чувствую себя чем-то вроде ополченца.

Гремел оркестр, девушки из райкомов комсомола заводили песню:

Но слов никто не знал, и под бодрый мотив норовили танцевать фокстрот. Вовсе пьяных не было, но и вполне трезвого поискать: на руках подъемные. Разговоры про что угодно, кроме целины.

— А фамилия летчика — Ли-Си-Цын? Понял? Ли-Си…

— Вашей маме зять не нужен?

— Семипалатинск — семь палаток, выбирай…

Хотите знать, о чем толкуем мы?

— А ты кальсоны китайские взял? — секретничает тетя.

— Там, — указывает шеф наверх, разумея райком, — поддержали твою инициативу, а то бы не отпустили, своей газете нужен.

Тетя дала мне мятную лепешку.

— Пожуй, чтоб не пахло. Дима приедет — ему не понравится… — И моему шефу, не без значительности: — Брат его должен подойти.

— Москвич?

— Во Внешторге работает. Все по заграницам, пшеницу продает.

— Промтовары привозит? — поинтересовался шеф.

Какой-то парень, москвич с виду, но тоже в ватнике и кирзе, вынес из вагона и приклеил к борту самодельный плакат. Изображен был на нем уморительно-гнусный суслик, его перечеркивал жирный крест: «Конец суховеям!»

— Лихо, а? — подмигнул он мне. — Ты из эшелона? Может, выступишь сейчас?

Я не понял.

— Да митинг надо провести накоротке. Мужик из горкома подъехал, а у нас ничего не готово. Я тут набросал кое-что, разберешь?

Он протянул было мне листок, но, обрадованный возможностью удружить кому-нибудь, я с такой готовностью ухватил бумажку и так неосторожно дохнул при этом, что он поморщился:

— И ты, Брут… Ладно, гуляй уж.

К двум хлопцам из моего вагона приставал репортер радио, совал им микрофон:

— Скажите, что едете по велению сердца, фамилии назовите, всего делов.

— Литвинов Георгий, — выдавил из себя тот, что щуплее. — С автозавода, сборочный цех. На целину еду добровольно. Жить негде.

— Младший сержант Бакуленко Борис Максимович, прямо с армии — на целину, — рапортовал другой, здоровенный. — Слухай, поихали з намы, и крупорушку твою возьмем, — обнял он репортера.

Малый — москвич распорядился:

— Ребятки, давайте всех из вагонов на митинг. И вы (репортеру) тоже — к трибуне, запишите на пленку.

Старший брат мой, Дмитрий Казаков, появился в конце перрона, когда уже начался митинг.

Выступал «мужик из горкома», репортер совал ему к лицу микрофон. А тот, видимо, привык рубить рукой воздух и раз за разом попадал по черенку микрофона ребром ладони. Говорил он общие по той поре слова:

— Товарищи комсомольцы и молодежь! Вы едете на необжитые земли, чтоб пробудить их и поставить на службу родине. Трудностей впереди очень и очень много, но нет таких крепостей, какими не овладело бы комсомольское племя. Как говорится, вы едете не к теще на блины. Провожаем мы вас с музыкой, но не так будем встречать тех, кто спасует, задаст стрекача…

Дима принес мне веточку мимозы. Он чмокнул тетю в щеку, меня же обнял и зашептал на ухо:

— Представляешь, спрашиваю у дежурной по вокзалу, вот такой бабищи: «Где тут у вас целина?» А она вздыхает: «Нету целины, милок, одна залежь осталась…» На, держите, раздавите дорогой. Из личного НЗ, три молотка!

Он достал из кармана пальто бутылку с синей наклейкой. «Коньяк «Мартель», — разобрал я.

— И от нас, чуть не забыл! — шеф вытащил два жалких лимона.

— Да это наши, с дерева! — узнал я.

— Бери да помни.

— Мы их сами вырастили, в кабинете, — растроганно объяснил я брату, — все ждали, когда пожелтеют.

Как красив и дорог мне был милый братище! Я любовался ладной непокрытой его головой, молодой фигурой, модной добротной одеждой, свежайшей рубахой. Джентльмен до кончиков ногтей, черт побери. Я любил его, всегда чувствовал его превосходство над собой, а теперь особенно охотно покорялся этому чувству. Хотелось, чтоб все видели, кто меня провожает. Я снял свою глупую шляпу.