Юрий Черниченко - Хлеб

Мы, «целинщики», третий людской слой, вызывали у кержаков и «хохлов» что угодно — этнографический интерес, сочувствие, желание поставить нас на место, — только не аборигенную покорность, не восторг, что их открыли. Нас считали временными. Но и мы видели на всем укладе степняков печать

неосновательности, неохоты тратить силы на что-либо капитальное, долговечное, будь то сад, пруд или дорога. Сибирь школьных представлений с домами из кряжистых сосен, с окладистыми бородами великанов, тройками и шанежками не имела ничего общего с теми поселками (сотня-полторы глинобитных пластинок без оград, кизячный дым, теленок за печью, лавка сельпо и школа на два класса), что стояли по берегам Кулунды и Кучука. Дети тут частенько не знали вкуса яблока, хотя не только яблони — вишни и сливы тут вырастают. Бездорожье весной и осенью, в главные для хлеба сезоны, царило дикое: две машины длиннющим тросом перетаскивали через лог третью, а по сторонам ждали такой же переправы десятки грузовиков…

Эта временность была тем более странной, что степь то и дело напоминала о солидной своей истории. Названия пыльных безлесных сел — Сереброполь, Златополь, Райгород — выдавали старания столыпинского переселенческого ведомства завлечь в степь мужика, а бессчетные Полтавки, Новороссийки, Курски, обозначая места исхода, подтверждали, что старания напрасными не были. Родинцы переписывались со знаменитым кулундинским партизаном Яковом Васильевичем Жестовским. Он основал в Покрове коммуну «Свобода» и в 1921 году ездил в Кремль к Ленину, привез подарок Ильича — трактор, трофейный «Рустон-Проктор». Лучшими комбайнерами степи при нас, как и в доцелинное время, оставались всесоюзно известные Пятница, Чабанов и Добшик.

Целина была счастьем моего поколения, делом, на котором «старому помолодеть, а молодому чести добыть», и добрая воля, какую проявил целинник, явилась отзвуком на то благое, вешнее, что отличало в середине пятидесятых годов общественную жизнь страны. В две первых зимы на восток уехало больше семисот тысяч человек. Новые совхозы, первые колышки, палатки, вагончики, костры — все это было и никогда не порастет быльем.

Но большое видится на расстоянии. Ничьим открытием целина нс была.

У Иртыша, Оби, Ишима лежала земля отчич и дедич, степная вотчина народа, хранился национальный земельный запас, какой не был растрачен по самым разным причинам, только не по неведению. Суть состояла не в открытии, а в направлении вложений, в том, чтобы как можно меньше затратить и как можно быстрей и больше взять. Распашка всех пригодных к засеву земель была предопределена самим развитием нашего земледелия в сторону сухой степи, и пустые к 1954 году амбары лишь ускорили то, что произошло бы чуть позже. Целинники сделали много, но большущая заслуга в запашке оставшихся ковылей принадлежала тем миллионам былых курян, воронежцев, полтавцев, пензяков, тамбовцев, какие уже родились тут и составили самый мощный людской пласт.

Пласт был мощен настолько, что программа освоения под пшеницу 20–25 миллионов гектаров в Казахстане и Сибири, предложенная летом 1930 года на XVI съезде партии Я. А. Яковлевым, намечала обойтись «без большого доселения», техническим вооружением коренных степняков: «Каждую человеческую силу использовать по крайней мере в 15 раз продуктивнее, чем это делается сейчас». Был предложен испытанный Канадой тип хозяйства («вся территория должна разбиваться на посевные участки дорогами, идущими с севера на юг и с запада на восток», «один человек должен обслуживать 200 гектаров»), была проявлена и трезвость подхода, окрашенная, впрочем, приметами времени. Решать задачу предполагалось «с минимумом людей и животных, чтобы не быть вынужденным держать здесь большие запасы на случай неурожая». «Против неурожая, — говорилось на партийном съезде, — в засушливой полосе гарантий пока не может быть никаких. Гарантии должны быть не против неурожаев, а против голодовки».

Война убавила людской потенциал — дорого обошлись степи Волоколамск, Курская дуга и Зееловские высоты, техника же стала неизмеримо мощней. За два начальных года было поднято и доброе, и то худое (пески, взлобья, гривы), что вскоре породило эрозионную драму целины. Но край остался зоной рискованного земледелия.

Без надежды нельзя ни сеять, ни жать. Привыкнуть к неурожаю нельзя. «Хлеб горит — вроде твой дом горит, а ты только смотришь», — говорит Федор Васильевич Чабанов, патриарх кулундинских комбайнеров. Пожары — нигде не система. Но в полях Кулунды семь из каждых десяти лет — засушливые.

Лютая засуха 1955 года ошеломила целинников. Еще не было тех причин оттока, что скопом порождали его в сухие 1962, 1963, 1965, 1969 годы, и начальное бегство людей из первых эшелонов, можно настаивать, вызывалось именно психологическим ударом, крушением надежд. Кулунда обманула!

Но — к делу Тримайло. Он не помышлял об отъезде. Никакой другой земли он не знал. Он был сторожем Кулундинского райкома и пускал меня ночевать на диване отдела пропаганды. Был он уже по-стариковски мелочен, весь погружен в свару со снохой, но начинал вспоминать — и оборачивался азартным, сообразительным и удачливым хозяином. Любой его сюжет кончался тем, что «стали богатеть». Разбогатеть раз и навсегда, очевидно, не удалось, но старик был горд жизненной удачей: переселились, уцелели, хлебом засыпались и даже — стали богатеть…

Приехали они с Полтавщины «за год до дороги» (видимо, в девяносто шестом году) — теплушкой до Тюмени и пароходом до города Камня. Их отправили заселять Родино. У отца с матерью было три десятины, а детей — семеро. Свой пай отец продать не мог, а отдал брату: тот клялся, что деньги перешлет.

В Родине им дали бесплатно по двенадцать десятин на душу, вышло больше сотни — помещики! Бросали жребий — где кому достанется. Иному выпало верст за двадцать от села, тому пришлось копать «у степу» колодец, строить пластянку и все лето там жить, кому-то — близко от дома. Тримайлам досталось на середке. У них был деревянный плуг, в первый год сеяли долго — белотурку сеяли, просо, «соняшники», все, что надо. Пахали своими бычками — рассказ о них всегда воодушевлял деда.

Отец узнал, что в Волчихе под бором продаются быки — пять пар, а просят сто двадцать пять рублей. Сотня у них была («тоже ж давали подъемные»), а о пятой паре условились: не отдадут к троице — отрабатывать до покрова. Бычки после зимы — кожа да кости, напасешь, опростаются, и снова паси. Четыре пары были в работе, а одна гуляла, отъелась, ее и продали прасолу-москвичу за целых шестьдесят рублей! Долг уплатили, женили старшего брата, стали богатеть.

Отец задумал ветряную мельницу, уже и камни привез, но не хватало на железо. Полтавский брат денег не высылал, пришлось опять взять в долг, достроили. С годами завели сакковский плуг и «пукарь» (буккер, многолемешный плужок-сеялку). В хороший год пшеницу в Родине продать было некому, возили в Камень, белотурка шла по рублю пуд. Коров стали держать — под запашкой ведь было мало, жили на перелогах. В Родине открылась молоканка с сепаратором, спрос на масло был большой, и скотину продавать было выгодно — прасолы-москвичи скупали на откорм.