Вячеслав Рыбаков - Письмо живым людям

— Конечно, — сварливо сказала тетенька. — Замнут тебя в полдня. Ведь в чем душа держится… кормлю, кормлю — за что кормлю? Меня уж соседки и то спрашивают: дура, спрашивают, ну за что ты ее кормишь? Ведь половину отдаю, честь по чести. Чего не растешь, глистуся? — почти нежно спросила она.

— Я не знаю…

— Видно, уж на роду мне, — пробормотала тетенька, лихорадочно двигая челюстями. — Мальца сбагрила, так тебя дьяволы на меня вынесли…

Мотая головой, она аккуратно выплюнула резинку в бумажку и, завернув, положила на прежнее место. Пальцем сделала девочке повелительный знак — та нагнулась, — широко открыв рот, дохнула ей прямо в лицо.

— Не воняет?

— Душисто… — ответила девочка.

— Брысь теперь!

Девочка юркнула за обшарпанную, покосившуюся ширму. Она не боялась тетеньку и не обижалась на нее. Она помнила, как недавно один из пришедших — пожилой, перхотливый стражник, — запутавшись в своих ремнях и застежках, буркнул: «Встала бы да помогла, колода! За что мы вас кормим?» И хотя именно он уплатил тетеньке этой самой, очень полезной для дела жевательной резинкой, девочка понимала, как горько бывает тетеньке порой и как ей необходим кто-то младший и подчиненный.

— Тетенька, — только и спросила она из-за ширмы, — а правда, нас завтра уведут, где хорошо?

— Молчи, дура! — в панике закричала тетенька. — Молчи, чего не понимаешь! Кто глупости слушает да повторяет где ни попадя, тех всех стражники заберут! Вот уж будет тебе хорошо!

Девочка съежилась и застыла, приникнув к щелке, в то время как тетенька, пробормотав: «Все пойдут — так и мы пойдем…» — и умостившись на трубно екающей кровати, нажала кнопку, — в холле, освещенном прерывистым светом жужжащей газосветной трубки, мигнула груша лампочки над дверью. Дверь начала открываться, а девочка вдруг почувствовала, что больше не в силах ни смотреть, ни слушать; к горлу у нее подкатило, руки дернулись к лицу, чтобы намертво захлопнуть глаза, а если удастся, и уши, — и замерли на полпути, потому что в комнату, одетый лишь в пыльную — рубашку? тунику? тряпку? — спокойно вошел мальчик.

С разинутым ртом тетенька приподнялась на локте. Потом, захлопав другой рукой по столику и не сводя с гостя остекленевшего взгляда, машинально нащупала и перевернула песочные часы — подставка громко цокнула в тишине, и, казалось, стало слышно, как течет песок.

Девочка забыла дышать.

— Ты… — выдавила тетенька, — ты… ко мне?

— К тебе.

Она прерывисто села, сбросила ноги на пол — протяжно закричали пружины. Одернула подол рубахи, непроизвольно попытавшись прикрыть тошнотворные колени.

— З-зачем?

Мальчик молчал, холодно глядя ей в лицо. Щеки ее вдруг стали пунцовыми.

— Господи, да что я!.. Миленький… иди, ну… не бойся…

— Ты меня не помнишь? — не трогаясь с места, спросил мальчик.

— Помню, — упавшим голосом сказала тетенька и нервно собрала у горла воротник. — Только я тогда знать не знала, что ты такой… — Совсем робко, тихонько спросила: — А… а правду говорят, будто от тебя… детки могут…

— Не знаю.

— От этих-то от всех грязь только одна… А?

— Ты хотела бы ребенка?

Напряжение вдруг спало. Тетенька поникла и кивнула почти равнодушно.

— Он был бы тебе благодарен?

— За что?

— За себя.

— Нас рожали — не спрашивали, — огрызнулась она. Потом мечтательно проговорила: — Я б его баюкала…

Мальчик демонстративно обвел комнату взглядом; спросил хлестко, как выстрелил:

— Здесь?

Она набычилась. Злобно выкрикнула:

— Ты зачем пришел? Ты мучить меня пришел? Вали отсюдова!

— Разве у тебя не было детей?

Она смотрела непримиримо.

— А я?

Она не сразу поняла. Потом вцепилась себе в голову, топорща жидкие волосы, так скрупулезно уложенные только что.

— Нет!! — дико закричала она. — Не я тебя рожала, не я!! Да что же это… Ой, мамоньки! Ведь прознают во внутренних делах — распотрошат, как есть живьем распотрошат — как, мол, я тебя выродила такого… Не я!! Не я! — Отчаянный крик бился в тесные стены. — Нас на второй день, кто уцелел, сюда свозили — колесо лопнуло, шофер менять стал. А тут из рощи ты выполз — обгорелый, чокнутый, взрыв там был какой-то… Ну, я тебя взяла да вечером профессоровой жене отдала — ихний-то сыночек погиб… Из рощи приполз!! Поняли?! — неизвестно к кому обращаясь, выкрикнула она — и затихла, кулаками растирая слезы. Мальчик бесстрастно наблюдал.

— Жаль, — сказал он затем и повернулся уйти. Но тут девочка гневной молнией метнулась к нему, с грохотом уронив ширму; ввинтился в уши тетенькин вопль: «Не тронь, заразишься!», и девочка с неожиданной силой дернула Мутанта за локоть, снова повернув к себе.

— Ты зачем? — угрожающе спросила она. — К нам же никто не придет, если узнают, что ты с нами знался? Ты кто? Тебе чего? Ты злой?!

Стало тихо.

— Здесь не получается быть ни злым, ни добрым, — наконец произнес мальчик, холодно глядя в ее громадные раскаленные глаза. — Только тупым.

— Не ври! Тетенька добрая! Она меня приютила, кормит, поит, заботится! Я ее люблю! А тупые не любят!

— Любят, — сказал мальчик. — Только — тупо.

Девочка вдруг растерялась.

— Да? — обезоруженно переспросила она.

Мальчик не двигался.

— Ты умный? — спросила она почти опасливо.

Он чуть улыбнулся ледяной, презрительной улыбкой.

Под гортанные колокола пружин тетенька вдруг повернулась к стене — всхлипывая, что-то жалко бормоча и причитая, уткнулась в подушку. Мальчик молчал, его узкое лицо было неподвижно, как маска.

— Ты нас правда завтра уведешь? — едва слышно спросила девочка. Он молчал. — Ты забыл все, да? Я знаю, так бывает, это просто болезнь, — робко попыталась она его ободрить. — Это называется ам… ам… — с беспомощной злостью выдохнула воздух носом. — Забыла. Учитель знает. Учитель самый умный.

Мальчик молчал, по-прежнему глядя на нее так, словно она была насекомым. Она отступила на шажок.

— Ты послушай его, — упавшим голосом посоветовала она. — В три часа. Он тебе все-все объяснит.

Мальчик молчал. Она поколебалась и снова спросила:

— Ты злой?

Он повернулся и ушел.

…Глаза учителя горели безумным огнем. Изо рта брызгала слюна, когда он, выбрасывая вверх иссохшие желтые руки так, что широкие рукава валились на плечи, кричал:

— Мерзость, мерзость, мерзость! Стекла у людей вместо глаз, камни вместо сердец, лишайник вместо душ! И Господь расколол стекла, расплавил камни, истолок лишайник! Радуйтесь! Радуйтесь! Радуйтесь!

— Радуемся! Радуемся! Радуемся! — нестройно, но громко, с подъемом скандировал класс — два десятка детей, теряющихся в сумраке рядом с ярко высвеченной фигурой на кафедре.

— И оставил Господь вас, чтобы вы продолжили чистую муку его! И оставил Господь других, чтобы вы узрели позор их! И оставил Господь меня, чтобы я наставил вас! Радуйтесь!