Вячеслав Рыбаков - Письмо живым людям

— Зачем вы это сказали?

— Не знаю, — помедлив, ответил профессор. — Понимаю: это естественно. Но так обидно. И так безнадежно. Вот и приходит в голову…

— Вам еще что-то приходит в голову?

Профессор смолчал.

— Мне тоже иногда… приходит в голову. — Напарник со свистом вдохнул серый сироп. — Я спать не могу от ужаса. Я отпилил бы себе эту голову, чтобы в нее ничего не приходило!

Профессор чуть улыбнулся — губы лопнули сразу в трех местах. Он слизнул капельки крови и примирительно сказал:

— Здесь это не трудно, по-моему.

— Ах, так вы издеваетесь надо мной! — Напарник резко повернулся к нему и на миг сморщился от боли в мышцах. — Вы меня провоцируете! — почти выкрикнул он.

Профессор смолчал.

— Маркшейдер, значит, передал вам мои слова!

Профессор смолчал, не понимая. Только опять слизнул кровь.

— Вас подослали ко мне!

Профессор чуть пожал плечами:

— Если бы вы и впрямь думали так, вы бы так не говорили.

Напарник исступленно расхохотался:

— А я вас не боюсь! Нет! Не боюсь!!

Профессор взял флягу, отвинтил колпачок и протянул ее напарнику. Тот схватил и присосался к горлышку, вызывающе и гордо кося профессору в глаза. С клекотом задергалась короста курчавой бороды на короткой шее, по ней потекли струйки.

— И я вас не боюсь, — сказал профессор. — Для подвига маловато… нет? Пейте аккуратнее.

Напарник, утираясь грязным рукавом пальто, вернул ему почти пустую флягу.

— Я так и знал, что вы пожалеете мне этих несчастных трех глотков, — сказал он с торжеством. Профессор смолчал. — Да! — задыхаясь, сказал напарник. — Да!

Профессор не ответил.

— Да! Я геолог, вы правы. Был. Имел честь и удовольствие. Я помню карту района как таблицу умножения. Знаете, какое давление там! — Он ткнул рукой в сторону рабочего конца штольни. — Кто составлял план работ? Он не сдал бы у меня ни одного зачета! — Напарник снова перевернулся на спину, и снова лицо его перекосилось, сквозь зубы прорвался короткий стон. — Без дальнего бурения, без распорок… Я все время жду, когда скала лопнет и как из пушки ударит твердый кипяток! Понимаете? Всей кожей, каждую секунду — жду!

Он замолчал, мертво глядя вверх, в слоящийся воздушный кисель. Профессор подождал, потом тихо спросил:

— Вы говорили кому-нибудь об этом?

— Н-нет.

— Почему?

Напарник усмехнулся хрипло.

— Вы… боитесь? — осторожно спросил профессор.

— Я маркшейдеру сказал, — вдруг выдохнул напарник, скосив на профессора белые глаза. — Маркшейдеру. А его взяли, вы же знаете, его взяли! Если он там обо мне скажет… ведь с их точки зрения я паникер и клеветник, и все. Я каждую секунду жду, что за мной придут.

— Ну чего вы так боитесь? — мягко, успокаивающе проговорил профессор и тронул напарника за плечо. — Подумайте, что вам — после всего этого — могут еще сделать?

— О, вы не знаете! — исступленно зашептал напарник. — Мы здесь даже не представляем, что они нам могут — там! — сделать.

Могут! Могут!! Они все могут!

Хлипкий кашель вяло встряхнулся неподалеку. Ему ответили из темной глубины, и минуты три взад-вперед летали ломкие, как сухие листья, хлопья звука.

— Завтра еженедельный обход, — задумчиво сказал профессор. — Можно попытаться переговорить с техническим директором прямо здесь.

Напарник только плотнее закутался в пальто.

— Это единственный шанс. Хотите, я попробую?

Напарник напрягся, но тут же обмяк.

— Нет, — с сожалением сказал он. — Вы не специалист… — Его вдруг заколотило. — Умоляю, нет! Вас спросят, откуда вы это взяли, и все равно, все равно выйдут на меня! — Вдруг он будто что-то вспомнил. С недоверием, как на сумасшедшего, уставился он на профессора. — Погодите. Что вы мне голову-то морочите. Какое, к черту, завтра. Сегодня бы пережить! Вы разве не знаете, что завтра… — Его глаза вдруг съехали куда-то в сторону, дыхание стало рваться. — Я так и знал. Он рассказал им.

Профессор обернулся. Из глубины штольни, постепенно заслоняя горящие у шлюза огни, постепенно прорисовываясь сквозь переливы мути, постепенно вырастая, шагали, клацая в тиши перерыва сапогами по бетонным шпалам, два стражника в респираторах. Напарник вскочил, метнулся прочь.

— Я ничего не гово!.. — Взрыв кашля переломил его с треском, захлебываясь, пытаясь что-то кричать, на подламывающихся ногах он засеменил слепым зигзагом, едва не падая через серые мешки безучастно лежащих людей, — словно бы там, совсем близко, не ждал его тупик.

А это шли не за ним.

— …Нет, — сказал профессор.

— Вы губите общину. Я уважаю ваши взгляды, но они несколько устарели. Я же не предлагаю вам работать на оборону… то есть я предлагаю вам работать именно на оборону, в самом чистом, первозданном смысле этого слова! Я прошу вас спасти нас всех!

Профессор молчал.

Начальник спецслужбы поднялся и не спеша подошел к прозрачной перегородке, наглухо отделявшей его от профессора. Оперся на нее обеими ладонями.

— Я понимаю вас, поверьте, — снова прозвучало из-под потолка. — Глупо отрицать, что администрацией допущен ряд серьезных просчетов, что доверие к ней широких масс выжившего населения в значительной степени подорвано. Глупо и недостойно. Но вы же интеллигентный человек, умница… в сущности — цвет нации, представитель ее истинного авангарда. Авангарда духа. Вы-то должны понимать, что не допускает просчетов лишь тот, кто ничего не делает. А мы делали и делаем очень много. И могли бы делать еще больше — чего бы мы только не сделали! — если бы удалось вновь спаять нацию в единый, четко функционирующий монолит! Мы должны быть вместе! Плечом к плечу! Ведь мы же все в одинаковом положении, в одинаковой опасности. Кому, как не вам, взять на себя благороднейшую задачу восстановления единства!

Профессор молчал.

— Хорошо, — сдерживаясь, сказал начальник спецслужбы и даже пристукнул ладонями по прозрачной толстой стене — микрофоны донесли до профессора отдаленный двойной хлопок. — Это все мораль, — начальник спецслужбы сделал отстраняющий жест, — это все мораль. В своем озлоблении, в своей, что греха таить, интеллигентской заносчивости вы можете даже счесть это демагогией. Но когда перекрытия над убежищем будут взломаны испепеляющим лучом, — он поднял руку, указывая вверх, — и расплавленный металл хлынет на голову вам и вашей супруге, — это будет уже не демагогия! А катастрофа! Которую вы могли бы предотвратить — и не предотвратили, руководствуясь сомнительными вашими принципами, хорошими для послеобеденной беседы, но плохими для борьбы!

Профессор молчал.

— С другой стороны, — сменив тон, сказал начальник спецслужбы, — зная вас, я могу представить себе, как привязались вы и ваша супруга к тому странному мальчугану, который жил у вас несколько месяцев. У меня у самого трое детей, все они со мной здесь, младшему нет еще и пяти — я прекрасно понимаю, как близки становятся малыши. Особенно когда долго болеют. В пустыне вы наверняка встретите вашего приемного сынишку… потолкуете с ним… может, и он будет рад вас видеть.