Сергей Лагодский - Загогулина в портфеле президента

Когда приехали в село, мы технику оставили на окраине села и дальше пошли пешком. Я автомат с собой не брал. В селе меня моментально окружили женщины и малолетние дети. И стали все наперебой говорить. Одна женщина сказала: „Вы сейчас начнете утверждать, что эти снаряды из космоса прилетели“. Но я посмотрел на снаряды, проверил, измерил все, как положено, и сказал: „Нет, это наши снаряды“.

Слава Богу, погибших не было, но у десяти человек пострадали дома. Я стал записывать фамилии всех, кто пострадал, и узнал, что у женщины, чей дом был более всех разрушен, муж был капитаном милиции, погиб, у нее трое детей, и все маленькие, старшему — лет восемь. Как ей восстанавливать дом? Крыши нет, окна, двери повыбивало. Ударной волной детей при взрыве отбросило… Мы договорились с главой администрации, что он составит акты, а я эти акты подпишу.

Я знаю, что такое „Ураган“. Это, пожалуй, самое страшное оружие.

Но я иду в это село после обстрелов, я — представитель той армии, которая их обстреливает, и ни одного даже намека на ненависть к себе я не испытываю.

Знаю, даже на войне, даже в самой взрывоопасной ситуации можно самому уберечься от ненависти и уберечь других.

И там же, в Пригородном, Нурди мне говорит: „Знаешь, вчера солдат внутренних войск средь бела дня идет по селу, пьяный, стреляет из автомата, тут дети бегают, а он стреляет… Мы его взяли под арест, хотя могли бы тут закопать в селе, и никто о нем ничего и никогда не узнал. Но мы его отдаем тебе“.

Понимаете, они его могли убить или поменять на кого-нибудь. У Ажиева Салмана, жителя этого села, сын Магомед у нас в плену, но они отдают мне этого солдата, отдают его оружие (могли бы не отдавать, сказать, не было у него оружия).

И, более того, еще говорят мне такие слова: „Смотри сам и скажи своим начальникам, чтобы над этим солдатом не издевались свои, чтобы его не обижали. Хотя он шел к нам со смертью, но у него есть мать, есть отец, есть родные, и мы его прощаем“.

Видите, как простые люди все воспринимают».

Мы спросили майора Измайлова: «Ради мира, казалось бы, можно пойти на любые, самые пограничные, вещи. Откуда же у наших высоких начальников такой страх за державу и почему нет страха перед человеческими потерями? Людей убивать не стыдно, а остановить войну — стыдно?

Откуда это желание сохранить державность выражения лица при общем унизительном положении?»

Майор Измайлов помолчал и сказал: «Я этого не понимаю и не хочу понимать».

«Я знаю, что для прекращения войны нужно огромное мужество. То, что уже сотворили, — простыми действиями не исправишь. Слишком много крови пролито. С той и другой стороны. И нужно огромное мужество именно тех людей, которые занимаются мирным процессом, чтобы решиться на самые неординарные и рискованные — но очень умные! — действия для заключения мира. Я лично готов для этого сделать все».

Майор Измайлов сказал как-то чеченцам Нурди и Салману: «И с нашей, и с вашей стороны много делается страшного. И нет тех весов справедливости, на которых можно все взвесить и определить, чья вина тяжелее. И нет чужой вины. Есть только своя вина».

Чеченцы Нурди и Салман сказали майору Измайлову: «Ты очень нужен здесь. Мы не должны терять связь с тобой. Пожалуйста, не уезжай».

Майор Измайлов сказал, что не уедет.

«В феврале я узнал, что рядом с домом правительства в Грозном, в подвале разрушенного дома, живет русская женщина, у которой четверо детей. Я взял какие-то продукты, нашел этот подвал… Зима, ни одного стекла нет, горит газ, но тепла нет… Дети маленькие. Эту женщину пытались изнасиловать, и не какой-то бандит, а из местной милиции. Ни грамма гуманитарной помощи ни эта женщина, ни другие никогда в глаза не видели. Пока я разговаривал с женщиной, к ней заходили разные люди: и русские, и чеченцы, и армяне. Однако я не мог их отличить. Все были на одно лицо. Наверное, у горя нет национальности.

Когда я поднялся из подвала, ко мне подошел чеченец лет шестидесяти пяти. Он служил в Советской Армии и с сыном радовался, что придет наша армия и освободит их… Но когда самолеты начали сбрасывать бомбы… А потом их с сыном не раз ставили к стенке… Просто так… Он назвал мне свой адрес. Сказал: приходи ко мне в любой момент… А на прощание он сказал, что каждую ночь, когда засыпает, перед глазами у него стоит сцена, которую он однажды увидел… Он рассказал: „Началась бомбежка. Я спустился в подвал одного из зданий. И в этом подвале увидел молодую чеченскую женщину. Вся ее одежда была разорвана. Женщина была убита, изнасилована. Рядом с ней лежал мертвый двух-трехлетний ребенок. И на голове ребенка был след солдатского сапога…“

А потом этот человек сказал вот что: „Когда я вижу солдат на БМП — у меня нет к ним ненависти. Абсолютно нет. Это война во всем виновата“.

Только я с ним попрощался, мне встретились три девочки. Очень чистенькие, старшей лет десять, средней — восемь, маленькой — пять-шесть. Одна из них тихо что-то спросила. Я не расслышал. Она — чуть громче: „Вы не дадите нам денег на булочку?“ Я дал всем им денег. Потом спросил: есть ли у них мама, папа. Мама есть, ответили они, папы нет. Очень аккуратные, спокойные девочки, почти что веселые.

Боже, кругом война, разруха, взрослые люди теряют человеческий облик, звереют на глазах, а дети, просящие милостыню, стараются выглядеть чистенько, аккуратненько.

Через несколько минут еще один ребенок потряс меня. Мальчишка лет четырнадцати торговал газетами. У нас в часть приходят только три газеты: „Российские вести“, „Российская“ и „Красная звезда“. А интересно ведь, что другие газеты пишут… Но прежде чем купить что-то, я спросил мальчика, почему он продает газеты: помогает кому-то? Он сказал, что да, помогает маме, папа погиб, а мама болеет и мама тоже может умереть. А если мама умрет, спокойно и отрешенно сказал мальчик, то и мне жить не надо. Я попытался его успокоить, но он как бы удивился моей непонятливости: а зачем без матери жить?! И говорит о маме: она не боится, когда стреляют танки или БМП, мы к этому уже привыкли, она боится, когда бомбят самолеты. Я взял у мальчика две газеты, это стоило три тысячи, у меня было пять, я сказал, что сдачи не надо. А он роется в карманах и говорит твердо: нет, надо. Даже в таких условиях честь у людей, у детей сохраняется. Он не нашел у себя двух тысяч рублей и настоял на том, чтобы я на сдачу взял еще газет».

«Это было в ночь на пятнадцатое февраля. Уезжали саперы. Их провожали. И вот один офицер напился и ночью ворвался в комнату к спящим поварам, закричал; „Встать!“ и начал стрелять поверх голов. Двое из пятерых подчинились. Но он подошел именно к одному из солдат, что выполнили его команду, — и убил его. А всего выпустил (я подсчитал потом) одиннадцать пуль. Потом испугался, выскочил на улицу…