Александр Щипков - Плаха. 1917–2017. Сборник статей о русской идентичности

Национальные интересы ограничивают не законы и не нравственные императивы. Их ограничивают балансы силы. Другое дело, что сила не сводится к количеству танков, ракет и спецназовцев, но это уже вопрос о том, что есть сила. И сила, конечно, состоит и из экономики, и из владения политическими технологиями, и из нравственного состояния наций. С учётом этих факторов «национальные интересы» тех или иных субъектов ограничивает потенциал тех элитных групп и экономических кланов, которые используют данное понятие в тех или иных целях.

Все 1990‑е годы оппозиция, принявшая на себя обязанность предложить альтернативу катастрофической политике того времени, билась над тем, чтобы в национальную повестку дня был поставлен вопрос о патриотизме. Главным обвинением, выдвигаемым ею против власти, была непатриотичность последней, а главным требованием – требование «патриотической политики».

Тогда, двадцать лет назад, сама обстановка государственной катастрофы, разрушения государственных структур и раздела СССР, национального унижения страны формировали на эмоциональном уровне общественный запрос на реабилитацию патриотизма. И оппозиция победила. Она заставила власть говорить на патриотическом языке, заставила декларировать патриотизм и даже признать необходимость воспитания патриотического сознания. В общем-то, это хорошо. Однако в значительной степени – бессмысленно. Оказалось, что проводить родственный политический курс можно как под рыночную риторику, так и под риторику патриотизма. Только во втором случае политический дизайн и нормы правления становятся примитивнее, отношение к той же оппозиции жёстче, а используемые приёмы – авторитарнее.

Вообще-то, патриотизм – это хорошо. Это замечательно. Более того, это нормально, как и любовь к матери. Потому что быть патриотом – значит одно: любить свою страну. Но только оказалось, что это ровным счётом ничего не значит. Потому что любовь, то есть искреннее и глубокое желание добра кому-то или чему-то, вовсе не означает, что любящий знает, в чём это добро заключается. Один, в силу своей любви, скажет, что благо страны – идти на Запад, другой – что оно в жёстком изоляционизме. Один скажет, что добро в демократии, другой – что оно в порядке. Один скажет, что благо России – возродить социализм. Другой – что оно в утверждении рыночной экономики. И все они могут быть субъективно честны, даже в том случае, когда объективно будут нести стране страдания.

Проблема в том, что патриотизм, по сути, не является идеологией. Последняя по определению должна выполнять функции познания, ориентации и оправдания действия. Она рисует лучший образ мира, при этом она всегда рисует его в интересах тех или иных социально-классовых групп. Таким образом, она признаёт мир несовершенным и принимает вызов, согласившись на построение нового мира. Единственная идеология, минимально ориентированная на социальное преобразование, – консерватизм. Однако даже в своём раннем, бьёрковском варианте, он не отрицает развитие, а предлагает его минимизацию.

Патриотизм лишён функций идеологии, поскольку базируется не на рациональном, а на эмоциональном начале. Он является чувством любви к своей стране, чувством, вполне исторически обоснованным и устоявшимся. Однако он не даёт ответа на вопрос, что именно подлежит любви и защите. Любовь к стране, понятная как чувство, сама по себе не выполняет познавательную функцию, она может её лишь стимулировать.

Страна, её культура, традиции и обычаи – в этом чувстве всё это предстаёт как единое и самодостаточное начало. В этом смысле патриотизм предполагает защиту того, что есть, и оказывается отчасти родственным консерватизму. Но если консерватизм предлагает свой ответ на вопрос «что именно надо улучшить?», пусть и проявляя в этом осторожность, и защищает в основных чертах статус-кво, он отражает интересы групп и слоёв, которые этот статус-кво устраивает. То есть применяет всю ту же логику разделения, выделяя того, чьи интересы как бы «совпадают» с общими, и того, чьи интересы предстают частными. Патриотизм же предполагает, что любят не за что-то, а по факту существования, что страну надо любить по факту того, что это твоя страна, государство – потому, что это твоё государство. Однако образы страны, взятые из разных эпох, различны. Патриотизм встаёт перед выбором: либо любить всё, что объединяет эти образы, либо выбрать, какой образ признаётся достойным любви, а какой – нет.

Выдвинув доктрину патриотизма, не наполненного классовым, проектным содержанием, коммунисты в 1990‑е годы защитили и реабилитировали это чувство. Но чувство слепо по определению, и они замостили, подготовили почву для того, что можно определить как «беспроектный патриотизм» последнего пятнадцатилетия – подготовили общество к принятию идеи укрепления государства, но забыли объяснить, чьё это должно быть государство, и сами направили избирателей под знамена «Единой России».

В первом случае патриотизм утрачивает целеполагающее начало, не может выполнять функцию ориентации. Если в стране борются разные силы, воодушевляющие себя разными идеологическими образами, патриотизм оказывается вне этой борьбы. Если политический субъект признаёт, что ему всё равно, идёт ли речь о России Самодержавной или России Советской, он не может участвовать в борьбе их сторонников. В этом случае любовь к стране оборачивается безразличием к её конкретной судьбе. И это лишь осложняет выбор людей, которые, в конечном счёте, ведут борьбу именно за свою страну, за то её будущее, которое они считают лучшим исходя из своих идеологических предпочтений. Если патриотизм ориентирует субъект на защиту такой ценности, как сильная страна, он либо не может сказать, в чём видит её силу, либо должен уйти от ответа на вопрос, кто будет хозяином в этой сильной стране. Принятие такой ценности, как сильное государство, само по себе тоже не отвечает на вопрос, каким оно будет и инструментом в чьих руках станет.

Что делать патриоту, наблюдая схватку противоборствующих сторон в своей стране?

Патриотизм должен сказать, любовью к какому образу своей Родины он является. Он должен признать верховенство одной из идеологий не только над противостоящей ей, но и над собой. Патриотизм не может быть любовью к стране вообще, он может быть любовью лишь к некому образу страны, то есть обретает смысл только в рамках некой идеологии.

Отсюда следует вывод, что патриотизм в принципе не может выполнять роль идеологии. В той степени, в какой патриотизм принимает сторону какой-либо силы, он обрекает её на интеллектуальное бессилие, поскольку способен предложить обществу лишь те образы, с которыми окажутся согласны все, и не способен объяснить, что эта сила предлагает особенного, отличного от других, а потому не сможет получить социальной поддержки. Когда такой силе удаётся увлечь за собой общество пафосом абстрактного патриотизма, любая другая, оппозиционная политическая сила, представив тот же патриотизм более выпукло, легко перехватит народные симпатии. Так произошло в 1996 году в ситуации с А. Лебедем, так произошло в 1999 году в ситуации с движением «Единство».