Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны

Ценность человеческой жизни упала до нуля. Самоценность человеческой личности стала фикцией.

Федор Степун писал о временах военного коммунизма:

«Со дня на день креп террор, людей преследовали не только за их деяния и мысли, но и за их бездейственное немое бытие. Смертные приговоры выносились и приводились в исполнение не в порядке наказания за преступление, а в порядке ликвидации чужеродного и потому не пригодного для социалистического строительства материала. Помещики, буржуи, священники, кулаки, белые офицеры так же просто выводились в расход, как в рационально поставленных хозяйствах выводится в расход одна порода скота ради выведения другой» [57].

Степун, как мы знаем, вовсе не был сторонником самодержавия и реставрации. Отнюдь. Он был убежденным демократом и активным деятелем послефевральского периода. Он не был ослеплен партийной ненавистью и отдавал должное различным политическим фигурам и движениям. Он писал, например:

«Монументальность, с которой неистовый Ленин, в назидание капиталистической Европе и на горе крестьянской России, принялся за созидание коммунистического общества, сравнима разве только с сотворением мира, как оно рассказано в книге Бытия».

Он не сочувствовал этой демиургической деятельности и считал ее нереальной:

«В ответ на ленинские “да будет так” жизнь отвечала не библейским “и стало так”, но всероссийским “и так не стало”. Перенесенное в плоскость человеческой воли творчество из ничего не создало новой жизни, а лишь разрушило старую» [58].

Речь идет о военном коммунизме, но ведь и сам Ленин вскоре признал катастрофичность этого пути.

У нас нет оснований подозревать Степуна в преувеличениях, когда он рассказывает:

«Шли мы, озираясь, нет ли за углом чекиста-опричника или просто пьяного хулигана с наганом за пазухой. Вдруг позади послышался скрип полозьев. Мы невольно остановились пропустить сани. Когда с нами поравнялись горой нагруженные розвальни, мы с ужасом увидали, что из-под прикрывающего кладь брезента торчат голые человеческие ноги…

Только одного было вдоволь – трупов в анатомическом театре. По свидетельству известного врача, у большинства из них были прострелены затылки» [59].

Для Ахматовой все это было нестерпимо.

В том же 1918 году – точная дата неизвестна – до Ахматовой дошел слух о том, что в Севастополе, где 15 декабря 1917 года происходили массовые убийства офицеров, расстрелян ее младший брат Виктор. И тогда появились первые ее стихи о терроре:

Слух оказался неверным. Виктор Андреевич Горенко пережил сестру и умер в 1979 году за границей.

Но дело было не только в расстреле близкого человека, даже если бы известие оказалось верным. Мировосприятие Ахматовой, очевидно, совпало с тем мироощущением Пастернака, которое заставило его взять к «Распаду» эпиграф из «Страшной мести» с его глубинным ужасным смыслом.

Гибель детей… «Для того ль тебя носила / Я когда-то на руках…» (Вспомним горькое – «Вот для чего я пела и мечтала…».)

Убитые младенцы у Гоголя, «слезинка ребенка» у Достоевского…

Так декларировал в 1818 году молодой Пушкин. Речь шла о Наполеоне. Через сто лет наследники поэта уже не могли заставить себя чувствовать «жестокую радость». Наоборот, нет сомнения, что они считали убийство царской семьи – мальчика-наследника, женщин, совершенно невинной обслуги – отвратительным преступлением. Но кровь самого Николая II, пролитую в июле 1918 года в Екатеринбурге, они восприняли как трагический ответ на невинную кровь 9 января 1905 года.

На рубеже 1921–1922 годов Мандельштам писал в очерке «Кровавая мистерия 9-го января»:

«Сколько раз разбивалась процессия петербургских рабочих, докатившись до последней роковой заставы, сколько раз повторялась мистерия девятого января? Она разрослась одновременно во всех концах великого города – и за Московской, и за Нарвской заставой, и на Охте, и на Васильевском, и на Выборгской…

Вместо одного грандиозного театра получилось несколько равноправных маленьких. И каждый из них справлялся самостоятельно со своей задачей: обезглавливанием веры в царя, цареубийственным апофеозом, начертанным кровью на снегу.

Любая детская шапочка, рукавичка или женский платок, жалко брошенный в этот день на петербургских снегах, оставались памяткой того, что царь должен умереть, что царь умрет.

Может, во всей летописи революции не было другого такого дня, столь насыщенного содержанием, как 9-е января. Сознание значительности этого дня в умах современников перевешивало его понятный смысл, тяготело над ними, как нечто грозное, тяжелое, необъяснимое.

Урок девятого января – цареубийство – настоящий урок трагедии; нельзя жить, если не будет убит царь» [60].

Мандельштам отнюдь не был кровожаден. Он был подлинным русским интеллигентом со всеми вытекающими отсюда гуманистическими последствиями. Он, как известно, рискуя головой, вырвал из рук пьяного чекиста пачку подписанных смертных приговоров, разорвал их и спас этим от гибели несколько человек. Но на преступление царской власти он смотрел так, как и большинство либеральных интеллигентов. Что, впрочем, вовсе не гарантировало их лояльности по отношению к советской власти.

Вряд ли Ахматова судила о преступлении 9 января иначе. В автобиографических записях есть такие строки:

«Непременно, 9 января и Цусима – потрясение на всю жизнь, и так как первое, то особенно страшное».

Мандельштам писал «Мистерию 9-го января» уже после убийства любимого и почитаемого им Гумилева (много позже он сказал Ахматовой, что всю жизнь разговаривает с Гумилевым – «с Колей»). И тем не менее его отношение к самодержавию осталось бескомпромиссным.

Мировоззрение «от противного» не было им свойственно.

Ни Ахматова, ни Мандельштам не были ни убежденными монархистами, ни – тем более, как видим, – поклонниками самодержавия. Их оппозиция Октябрю, как прежде приятие Февраля, объясняется одной и той же причиной – их либерализмом и, если угодно, демократизмом.

писал Мандельштам уже в 1931 году. Тот же вопрос мог он задать себе и в 1917-м. Но если «взглянув на историю взглядом Шекспира», он с 1918 года – до поры! – дрейфовал к лояльности, как и Пастернак, то Ахматова осталась неколебимо последовательной, и последовательность эта определялась той же традицией.