Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны

Книга Мельгунова полна документальных свидетельств о бессмысленных зверствах, о пьяных садистах, осуществлявших власть в целых городах. И это не выдумки озлобленного антикоммуниста – достаточно вспомнить письма и дневники Короленко. И когда мы изумляемся, откуда взялась изуверская жестокость карателей тридцатых годов, то просто демонстрируем свое невежество. Эта жестокость и не исчезала со времен Гражданской войны, ибо она была естественным результатом темного социального шовинизма.

«Ущемление буржуазии» отнюдь не было явлением провинциальным.

11 мая 1921 года Блок, еще недавно обвинявший интеллигенцию в предательстве революции, записал в дневнике:

«В Москве зверски выбрасывают из квартир массу жильцов – интеллигенцию, музыкантов, врачей и т. д.» [51].

Причины бушевавшего вокруг ужаса, убивавшего Блока, он сам определил со свойственной ему безжалостностью мысли:

«Под игом насилия человеческая совесть умолкает; тогда человек замыкается в старом; чем наглей насилие, тем прочнее замыкается человек в старом. Так случилось с Европой под игом войны, с Россией – ныне» [52].

Это было написано 24 декабря 1920 года. Блок понял, что прорыва в новое бытие не получилось. И причиной катастрофы оказалось наглое насилие как главное средство переустройства мира… Совесть оказалась просто не нужна.

И если Сергея Петровича Мельгунова, летописца высокого мужества, о котором исследователи его трудов писали:

«Главной заботой С. П. Мельгунова-историка были факты, установление фактической канвы событий, выяснение – что произошло на самом деле, а что является лишь воображением современников» [53],

или:

«В своих суждениях был мужественен и независим – даже тогда, когда приходил к выводам, не соответствовавшим его собственным настроениям или поведению» [54],

если даже этого несгибаемого человека уже в 1923 году воспоминания о кровавых бесчинствах приводили в ослепляющую ярость, то легко представить себе, как воспринимали красный террор люди с более уязвимой психикой и гуманистическими по преимуществу моральными установками – Ахматова, Мандельштам, Пастернак…

Проблемы тут вставали и в самом деле отнюдь не только юридические. Происходил распад естественных человеческих представлений, на которых веками держалась этика и которые пронизывали всю русскую литературу.

Кровавое разрушение основ человеческих взаимоотношений, неприемлемое для Ахматовой, Мандельштама, Пастернака, мыслители того же либерально-гуманитарного круга не только отрицали, но и анализировали в плане этики как раздела философии.

Разумеется, для либерально-гуманитарной интеллигенции вставал вопрос не только о цене социального переустройства, принципиальную справедливость которого они признавали, но и о последствиях применяемых способов для жизни человеческого духа.

Николай Онуфриевич Лосский, замечательный русский философ, высланный в 1922 году, писал позже, суммируя опыт прошедших десятилетий в плане этическом:

«Нравственное добро и зло есть ценность поступков личного существа, а также ценность самой личности как источника поступков. Всякое лицо, будучи существом свободным и наделенным свойствами, правильное использование которых ведет к абсолютному совершенству, несет абсолютную нравственную ответственность за свои поступки. Этими словами мы хотим сказать, что каждое лицо ответственно не только за субъективную, но и за объективную сторону своих поступков, а также не только за форму, но и за содержание их. Поэтому системы этики, учитывающие при нравственной оценке лишь мотивы поведения, именно субъективную сторону его, корысть, бескорыстие и т. п., односторонни; точно так же односторонни и системы этики, выводящие всю ценность поступка из объективного содержания его и предвидимых благодаря опыту объективных следствий его.

Субъективное сознание чистоты намерения, свободы от всякого личного расчета, даже проявление жертвенности при совершении поступка вовсе не гарантирует еще нравственного совершенства его. Якобинцы, инквизиторы, большевики, совершая бесчисленные убийства и жестокости, пытаются оправдать свои поступки великими благами и принципами, за которые они борются. И в самом деле, многие из них были воодушевлены пламенною любовью к подлинным объективным ценностям; тем не менее поведение их отталкивает своим нравственным уродством. Объективная сторона их поступков ужасна, и даже субъективная сторона, кажущаяся самому деятелю чистою, на деле нравственно несовершенна. В самом деле, узость сознания ценностей, присущая всем нам, существам, отпавшим от Бога, достигает прямо-таки ужасающей степени у фанатиков церкви, у революционеров, у пылких поборников социальных реформ. Чаще всего эта узость выражается в том, что фанатик ставит отвлеченную идею, теорию, проект реформ выше живого человека и потому способен убивать, насиловать, коверкать жизнь людей ради осуществления своего идеала… Обыкновенно в глубине души таких поборников добра, считающих себя благодетелями человечества, а в действительности совершающих бесчеловечные поступки, таится гордыня; она побуждает их ценить выше живого человека выработанные ими идеалы и проекты. Сухость, замкнутость в себе, неспособность любить живую конкретную индивидуальность ближнего есть обыкновенный спутник гордыни, ведущий к фанатизму» [55].

Нравственно-политический конфликт, о котором пишет Н. Лосский, должен был в конкретной ситуации трагически усугубиться.

20 июня 1918 года был убит эсером народный комиссар Володарский.

26 июня Ленин послал из Москвы гневное письмо в Петроград:

«Тов. Зиновьев! Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не Вы лично, а питерские цекисты или пекисты) удержали. Протестую решительно!

Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную.

Это не-воз-мож-но!

Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает. Привет!

Ленин» [56].

Трагическая парадоксальность ситуации заключалась в том, что террором против большевистских лидеров занялись, главным образом, их вчерашние союзники и соратники по освободительному движению – социалисты, а от массового террора страдали безвинные представители «зажиточных сословий», в том числе и интеллигенции, случайно попавшие в заложники. Это перерастало в огромную кровавую несправедливость, отнюдь не гасившую возможность сопротивления, но стимулировавшую его. «Массовидный террор», перераставший во всероссийский самосуд с той и с другой стороны, ломал моральные представления и уничтожал возможность примирения и компромисса.