Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны

Убийству Шингарева и Кокошкина Пастернак посвятил потрясенные строфы:

И далее – после возмущенно-недоуменного вопроса Богу, сотворившему убийц:

(Теперь совсем по-иному – угрюмо-зловещим – представляется нам стихотворение «Матрос в Москве», написанное в 1919 году, которое обычно трактуется как романтический портрет революционного матроса. А в совпадающей ритмике, в поэтической интонации, как правило, закодирован более глубокий смысл, чем в лексическом слое.)

На том же листе, следом за этими стихами, поэт пытается воссоздать страшное движение от бескровного Февраля к послеоктябрьским катаклизмам. Стихотворение так и названо: «Русская революция».

Публикатор этих стихов Е. Б. Пастернак совершенно справедливо пишет:

«Рукопись пролежала в семейном архиве более шестидесяти лет, сохраненная лишь потому, что Пастернак не подозревал о ее существовании» [45].

Можно с уверенностью сказать, что, вспомни поэт об этих стихах, он наверняка бы сжег их, – при возможном обыске они стали бы смертным приговором автору, ибо далее шло:

Речь, естественно, о следовании из Германии в пломбированном вагоне лидеров большевиков, радикалов, делавших ставку на взведенные курки – на насилие.

В послефевральской России – виделось Пастернаку – «грудью всей дышал Социализм Христа». Тут сложная связь с блоковским Христом и религиозным восприятием революции Ахматовой.

Но затем идет бешеная инвектива против того, кто взорвал «Социализм Христа», превосходящая по своему напору мандельштамовское «Когда октябрьский нам готовил временщик / Ярмо насилия и злобы…»:

Это о Ленине, как он представлялся Пастернаку в 1918 году, в переломный момент начала гражданской войны и разгорания красного террора.

Следы этого взгляда еще сохранились в «Высокой болезни», хотя там «взгляд Шекспира» уже победил боль и горечь момента.

В «Русской революции» доминанта Ленина – стремительность, не останавливающаяся ни перед чем: «Лети на всех парах! Дыми, дави и мимо!»

В «Высокой болезни» то же самое:

И там и здесь – голос, форсированный до крика. В «Русской революции»: «Он – “С Богом”, – кинул, сев, и стал горланить: – к черту…» И далее – сплошные восклицательные знаки.

В «Высокой болезни»: «Его голосовым экстрактом / Сквозь них история орет». (Вспомним И. Покровского: «“Сила крика” осталась за теми крайними флангами…»)

В восприятии Пастернаком Ленина происходит то же движение, что и у Мандельштама, у которого «октябрьский временщик» превращается в «народного вождя», производящего гигантский эксперимент.

В «высокой болезни» Ленин – гений, явление которого, однако, предопределяет скорый гнет, новый деспотизм. И это пророчество, столь родственное скорбным предчувствиям Ахматовой, Пастернак опубликовал.

Политический путь Пастернака не исследован и не понят. Это еще впереди. Одно можно сказать твердо – ни «Лейтенант Шмидт», ни «Девятьсот пятый год» не были попытками подольститься к власти, и еще менее было это «сменой вех». А для того чтобы понять это, нужно еще раз вспомнить отношение к освободительному движению в той среде, в которой поэт вырос. Для этого придется в очередной раз процитировать Степуна, существовавшего в той же системе общественных и исторических представлений:

«Глава декабристов, прямолинейно-волевой Пестель, мечтавший на якобинский лад осуществить “русскую правду” и по совершении этого подвига уйти в монастырь; вселенский бунтарь Бакунин, считавший, что для народа не только не надо выдумывать несуществующего Бога, как думал Вольтер, а надо убить, пожалуй, и существующего (в существовании Бога Бакунин далеко не всегда сомневался); пламенный политик и патетический лирик Герцен, лучшие страницы которого и поныне нельзя перечитывать без волнения; ясный и светлый анархист Кропоткин, которому лишь чрезмерная чуткость социальной совести помешала вырасти в большого ученого, каким он был создан; народовольцы, выходившие после 25-летнего заключения из тюрьмы такими же несокрушимо верующими в революцию юношами, какими они в нее попадали; тысячи юношей и девушек, которые отказываясь от всех благ жизни, шли в народ, чтобы постичь его правду и принести ему свободу; восторженный, почти святой террорист Каляев, искренне благодаривший суд за вынесенный ему смертный приговор, – это все люди громадных размеров, еще ждущие для уразумения своих душ и дел второго Достоевского и русского Шекспира в одном лице» [46].

И это писал именно либеральный интеллигент, философ-идеалист, признававшийся:

«Я никогда не был революционером, больше того: во мне никогда не угасал как инстинктивный, так и сознательный протест против левых демократов, марксистов и социалистов-революционеров… Несмотря на такое отношение к революции, я принял весть о ней радостно…» [47]

Революция таила в себе огромное обаяние для большинства русских интеллигентов, презиравших и отрицавших самодержавие, – это очевидно. И воспринявшие октябрьские события как контрреволюцию, они перенесли свое отрицание на новую власть, не меняя своего уважительного отношения к освободительному движению как таковому. Более того, классическое русское освободительное движение они воспринимали теперь как нечто противоположное по своим идеалам большевизму.