Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны

Именно эти умные, красивые, благородные, образованные влюбленные люди, чьи таланты могли принести им успех в разных областях тогдашней русской жизни, стали главными апостолами террора – смертельного для них в не меньшей степени, чем для их противников. Именно они возглавили ту страшную игру, которая называлась «охота на царя». И каждое сорвавшееся покушение придавало им еще больше упрямой ярости…

Когда за несколько дней до 1 марта 1881 года Желябов был случайно арестован и охота должна была прерваться, – а на столе у императора, как известно, лежал готовый к подписи полуконституционный проект Лорис-Меликова, – Перовская взяла дело в свои руки. Она не просто выполняла решение Исполнительного комитета «Народной воли», она спасала своего возлюбленного. Она – как и многие ее товарищи – надеялась, что казнь императора взорвет империю, станет началом народного бунта… Она сама возглавила бомбистов, и по сигналу родовитой русской дворянки, которую, кроме идеи, вела неистовая любовь к крестьянскому сыну Желябову, мещанин Рысаков и дворянин Гриневицкий убили императора, жестоко и кроваво…

Во дворце с волнением и тревогой его ждала молодая влюбленная жена с тремя маленькими детьми.

Человек, которому отчаявшийся, усталый и затравленный народовольцами, да и придворной оппозицией, Александр II в 1880 году поручил судьбу страны и свою собственную, был фигурой на этом посту совершенно неожиданной.

Михаил Тариелович Лорис-Меликов, происходивший, как сказано в его биографии, из армяно-грузинских дворян, а по другой справке «из высшего армянского дворянства» (то есть никоим образом не принадлежал к имперской элите), воспитывался в той же школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, из которой вышли будущий покоритель Кавказа Барятинский и «певец Кавказа» Лермонтов.

Тридцать лет он служил на Кавказе и участвовал в 180 больших и малых сражениях с горцами и турками. Это был достаточно типичный боевой кавказский генерал «из туземцев». Храбрый, хитрый, иногда лицемерный, умевший обращаться с солдатами и заслуживший их привязанность.

Но у Лорис-Меликова была еще одна черта, отличавшая его от многих сослуживцев, – он не был жесток и обладал безусловной административной хваткой и энергией. Александр II оценил его во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов и в качестве полководца, и в качестве гуманного администратора на завоеванных территориях. Он блестяще справился с эпидемией чумы в Астраханской губернии и пресек ее в губерниях Саратовской и Самарской. Вслед за тем он был назначен Харьковским генерал-губернатором для подавления революционных волнений на Юге. Он справился и с этим – без сентиментальности, но и без изуверства. И все это происходило в 1879–1880 годах.

Михаил Тариелович напоминал «великих генералов» времен первого Александра, сочетавших боевые таланты и личный героизм с грандиозными государственными идеями. Но отличался от них масштабом честолюбия. Он был человеком семидесятых – впитавшим дух эпохи реформ, понявшим, что прошлое есть прошлое и сожалеть о нем бессмысленно, и в то же время обладавшим боевым кавказским опытом, научившим его искать не только лобовых столкновений, но и компромиссов с противником.

Император поставил Лорис-Меликова во главе чрезвычайного учреждения – Верховной распорядительной комиссии, дал огромные полномочия и уехал в Крым, где надеялся помирить наследника с княгиней Юрьевской (титул княжны Долгорукой после венчания). Мира не получилось. Все вышло наоборот. Наследник отказывался сесть за один стол с мачехой. Пошли слухи, что Александр коронует Юрьевскую и наследником престола станет ее старший сын Георгий…

В этой ситуации – непримиримый раскол в августейшей семье, нарастание террора, напряжение и метания в обществе – во всех его слоях, далеко не благополучная международная обстановка, – диктатор императорским соизволением предложил государю проект, который должен был, по его мнению, примирить власть с обществом и изолировать радикалов.

Маловероятно, что это была импровизация – хитроумный Лорис, до того декларировавший твердую поддержку самодержавных принципов, очевидно, исподволь готовил свой проект. Суть его состояла в создании некоего представительного органа – депутатских комиссий из представителей сословий, которые получали право рассматривать законы и рекомендовать их высшим инстанциям. Это, конечно, была еще не конституция, но первый крупный шаг к введению представительного ограничения самодержавия. И значительная часть общества этот шаг наверняка бы приветствовала. Министр Валуев вспоминал, как облегченно вздохнул император, когда проект был одобрен совещанием высоких сановников, на котором председательствовал наследник.

«Я давно, очень давно не видел государя в таком добром духе и даже на вид так здоровым и добрым», – писал Валуев 2 марта 1881 года.

Утром 1 марта император предварительно одобрил проект и назначил заседание Совета министров для его окончательного утверждения. И отправился в Манеж, на обратном пути из которого его ждала Софья Перовская в снежно-белом воротничке и с белым платком в руке, которым она подала сигнал Рысакову и Гриневицкому…

В этот момент закончилась эпоха шестидесятых-семидесятых с их прорывами, надеждами, разочарованиями и новыми надеждами, небывалым до того в России самоубийственным героизмом и жаждой дела…

А на все это смотрел из большого процветающего имения Ясная Поляна пятидесятидвухлетний знаменитый писатель граф Лев Николаевич Толстой, решивший бросить писательство и заняться тем, о чем он мечтал с юности, – основанием новой религии, нового христианства. Он с ужасом смотрел на происходящее в России и верил, что может дать этим сбившимся с пути людям хотя бы путеводную нить.

Еще в марте 1878 года, после суда над Верой Засулич, этой первой ласточкой народнического террора, Толстой писал после посещения Петербурга и разговора с Мейделем, комендантом Петропавловской крепости:

«Мне издалека и стоящему вне борьбы ясно, что озлобление друг на друга двух крайних партий дошло до зверства. Для Майделя и др. все эти Боголюбовы и Засуличи такая дрянь, что он не видит в них людей и не может жалеть их; для Засулич же Трепов и др. – злые животные, которых можно и должно убивать как собак. ‹…› Все это, мне кажется, предвещает много несчастий и много греха. А в том и в другом лагере люди, и люди хорошие. Неужели не может быть таких условий, в которых они перестали бы быть зверьми и стали бы опять людьми. Дай Бог, чтобы я ошибался, но мне кажется, что все вопросы восточные и все славяне и Константинополи пустяки в сравнении с этим».