Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки

Появилась возможность духовного диалога.

Но прежде всего надо представить себе собеседника. Представить его таким, каким он сам, глубоко себя изучивший – свои чувства, побуждения, исходные принципы, – себя представлял, каким он встает со страниц удивительной книги:

«К полноте бытия моего – писал он в 1839 году, – недостает ощущений опасности. Я так часто встречал смерть на охоте, в поединках, в сражениях, в борьбах политических, что опасность стала привычкою, необходимою для развития моих способностей. Здесь нет опасности. В челноке переплываю Ангару, но волны ее спокойны. В лесах встречаю разбойников; они просят подаяния».

Все время будем помнить, что мы имеем дело с человеком, бесстрашным в своей последовательности и последовательным в бесстрашии.

Он был абсолютно храбр физически. Но таких было много вокруг него. В Лунине, однако, встречаем мы нечастое сочетание физической храбрости с полным умственным мужеством, которое, кстати говоря, не всегда совпадает даже с развитым и острым умом.

Если прибавить к этому незаурядную внешность, обаяние особого «кавалерийского аристократизма» с изысканной грубоватостью манер, простоту и благородство бытового поведения, то не приходится удивляться, что Лунин был столь популярен среди гвардейской молодежи, как пишет о том Н. Эйдельман.

Но что это была за популярность?

Н. Эйдельман говорит энергично и выразительно:

«…Сам факт увлечения многих современников яркой личностью – признак сродства; доказательство того, что поклонники находят в ней предельное выражение собственного идеала. Подобно другим тогдашним кумирам (Денис Давыдов, Якубович, Ермолов), Лунин прежде всего храбр, остроумен, дерзок с высшим начальством… Куда менее заметны и понятны современникам другие выдающиеся свойства декабриста. Лишь узкому кругу друзей и единомышленников импонируют серьезные занятия, глубокие нравственные поиски – то, что, например, восхитило Сен-Симона в его молодом собеседнике. Понятно, сотни юных гусар, гвардейцев не столько думали, сколько пили, дрались, волочились “по-лунински”. Интеллектуальные достоинства Лунина получали широкое признание в той степени, в какой они реализовались необыкновенным поведением, поступками знаменитого офицера. Своеобразный поступок определяет социальную репутацию Лунина…»

Из трех названных здесь «кумиров» с Луниным сопоставим, с некоторым трудом, лишь Денис Давыдов. Романтический аморалист Якубович, работавший, так сказать, исключительно на себя, и исполненный безмерного честолюбия Ермолов, на мой взгляд, персонажи иного плана.

Знаменитые гусары-бражники Каверин и Бурцов пили похлеще Лунина. Как дуэлянту ему далеко было, скажем, до бретера-убийцы Толстого-Американца. Неотразимых ловеласов в тогдашней гвардии хватало.

Очевидно, уникальная популярность Лунина определялась именно интеллектуализмом, осмысленностью и последовательностью его бурного поведения. Сорвиголов было много. Сорвиголов такого ума – не очень-то. В чреватых кровью столкновениях Лунина современников не могло не поразить его духовное превосходство над противником.

Якубович, человек безудержных страстей и столь же безудержной фантазии, которая доводила его до вполне безосновательного бахвальства скорым цареубийством, а то и до клеветы на своих товарищей, спровоцировал трагическую «четверную дуэль», на которой погиб его друг Шереметев. Грибоедов едва не лишился руки, а сам он чудом избежал смерти. Но ради чего? Только ради романтического вызова судьбе, ради тех острых ощущений, которые дает игра своей и чужой жизнью.

Да, Якубович был одним из символов времени, но и антиподом Лунина. Он строил свою жизнь по канонам вульгарно понятого байроновского романтизма, и это, как всякое совмещение литературы и жизни, приводило к тяжким последствиям…

Лунин, и как исторический персонаж и как герой легенды, возникшей безо всяких стараний с его стороны, лишен был и намека на позерство. Он абсолютно органичен в своем поведении. Как до суда и каторги, так и во время и после. История единственной достоверно известной нам лунинской дуэли это подтверждает. Декабрист Завалишин рассказывал:

«Однажды при одном политическом разговоре в довольно многочисленном обществе Лунин услыхал, что Орлов, высказав свое мнение, прибавил, что всякий честный человек не может и думать иначе. Услышав подобное выражение, Лунин, хотя разговор шел не с ним, а с другим, сказал Орлову: “Послушай, однако же, А. Ф.! ты, конечно, обмолвился, употребляя такое резкое выражение; советую тебе взять его назад; скажу тебе, что можно быть вполне честным человеком и, однако, иметь совершенно иное мнение. Я даже знаю сам много честных людей, которых мнение никак не согласно с твоим. Желаю думать, что ты просто увлекся горячностью спора”. – “Что же, ты меня провоцируешь, что ли?” – сказал Орлов… – “Я не бретер и не ищу никого провоцировать, – отвечал Лунин, – но если ты мои слова принимаешь за вызов, я не отказываюсь от него, если ты не откажешься от твоих слов!” Следствием этого и была дуэль».

Причем дуэль необычная. Лунин дважды вынудил Алексея Орлова стрелять в себя, сам – после выстрела противника – стрелял в воздух и давал плохому стрелку Орлову практические советы, чем довел его до истерического бешенства. После второго выстрела секунданты их развели. Михаил Орлов – один из секундантов – сказал потом Лунину: «Я вам обязан жизнью брата».

В отличие от Якубовича, Лунин совершил шаг величайшей осмысленности – рискуя жизнью, он дал будущему шефу жандармов и окружающим жестокий урок уважения к чужому мнению, к независимой мысли.

Независимость – вот, пожалуй, ключевое понятие для размышления о «Письмах из Сибири». Лунин и сам постоянно на том настаивает. Он пишет в 1838 году о своей политической позиции:

«Теперь в официальных бумагах называют меня: государственный преступник, находящийся на поселении. Целая фраза возле моего имени.

В Англии сказали бы: Лунин, член оппозиции. В самом деле, таков мой политический характер. Я не участвовал ни в мятежах, свойственных толпе, ни в заговорах, приличных рабам. Единственное оружие мое – мысль, то в ладу, то в несогласии с движением правительственным, смотря по тому, в ком находит она созвучия, ей отвечающие. Последнего не надо пугаться. Оппозиция есть стихия всякого политического устройства».

«Заговоры, приличные рабам», – это, как справедливо сказано в комментариях, – дворцовые перевороты. Декабристские тайные общества, по Лунину, – подвиг истинно свободных людей, действующих, прежде всего, силой независимого мнения.

Это редко и непривычно в русской жизни. Недаром Радищев мало кем был понят. Николай Тургенев, узнав за границей о событиях на Сенатской площади, в горестном изумлении воскликнул: «Боже, кровь лилась в России за мнения!»