Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6532 ( № 46 2015)

Какое богатство характеров! У многих из них жизнь-то не зачёркнута вовсе, и всё зависит от крохотной случайности, что встретится на миру по выходе из заключения. Наше бытие висит на волоске, качается на лезвии бритвы над бездной небытия. И в каждом из арестантов писатель старается увидеть ту особенность натуры, которая может выдернуть отступившегося из трясины и привести к Богу.

Повесть Владимира Смирнова «Судный день» – это повесть-научение, повесть-назидание, повесть-урок каждому из живущих, кто нынче на пиру жизни, а завтра, увы, под обломками житейского кораб­ля далеко от спасительного берега.

Судный деньОтрывок из новой повести

Литература / Портфель ЛГ

Теги:Современная проза

Владимир СМИРНОВ

Прописка

Рижская тюрьма беспределом славилась всегда. Новичка после отбоя загоняют на окно, и он, припав к решётке, голосит:

– Тюрьма! Тюрьма! Дай кличку!

Его сзади понукают:

– Громче, б..., кричи!

В него летят ботинки, сыплются тычки.

Он снова орёт дурным голосом:

– Тюрьма, дай кличку!

Тишины позднего вечера как не бывало. Тюремный двор оглашается смехом, разговорами и криком.

Из окон других камер наперебой горланят ради хохмы:

– Лунь!

– Отрыжка!

– Волк позорный!

– Дятел!

– Чушка!

– Обормот!

Как из рога сыплется. Одно другого хлеще. Новичок тушуется, но продолжает клянчить.

– Тюрьма, тюрьма, дай кличку! Не простую, а воровскую!

Новичок как будто просит милостыню. Но тюрьма глуха к его стенаниям. Ей бы только душу отвести, потешиться, позубоскалить. Тюрьма входит в раж.

– Козёл!

– Фуфлыжник!

– Гребень!

Обидные все прозвища. Новичок конфузится, но, как учили, отбивается на каждый выкрик, верещит:

– Не канает!.. Не канает!.. Не канает!..

Голос его раз от разу становится всё больше хриплым, безнадёжным и глухим. Он уже убит таким на­пором.

И выбирать-то не из чего. Ничего хоть мало-мальски подходящего. А сокамерники сзади наседают, поедом едят, палкой от швабры охаживают, требуют, чтобы выбрал что-нибудь.

Новичок затравленно кричит:

– Тюрьма, тюрьма, дай кличку!

– Д’Артаньян! – доносится как будто запоздало одинокий крик; он, кажется, несёт спасение, и новичок поспешно заглатывает наживку, скрывающую пагубность крючка.

– Канает!

Он думает, пришёл конец мучениям, но они, пожалуй, только начались, и откуда-то издалека, может, из другого корпуса, выводят чуть не по слогам:

– Не тот, который на шпагах дерётся, а тот который в рот е...ся!

Сбитый с толку новичок краснеет от досады, от стыда; вопит как оглашённый:

– Не канает!!!

Но поздно. Голос его тонет в общем безудержном смехе, в свисте, в улюлюканье, в многоголосой брани.

…Мне бы кличку для себя выбирать не пришлось. Обо мне позаботился начальник полиции Юрис Брикис. То ли с пьяных глаз ему что померещилось, то ли со страху, то ли карьеру решил сделать на чужой беде, только погоняло Террорист с его лёгкой руки ко мне прилипло крепко.

Кому тюрьма, а кому мать родна

Половину жизни Витька провёл в тюрьмах и хорошо сохранился.

Выглядит на 28 лет, хотя ему под сорок.

Человек в тюрьме хранится, как в консервной банке, и даже срок хранения указывают каждый раз.

Наблатыкался за эти годы Витька, кручёным стал, словно шнек от мясорубки. На горло любит брать, и глотка у него лужёная.

А закадычный его друг Федя Конопля – полная противоположность Витьке. Длинный и худой – два метра сухостоя; и молчун не по годам – двух слов не скажет за день.

На пару они могут день-деньской «шабить» и так обкурятся, что чуть ворочают, как будто не своими, языками.

Ни к селу ни к городу Витька говорит:

– Меня уже ничем не проймёшь. У меня внутри всё перегорело. Никаких чувств не осталось, кроме аппетита.

– А меня? – икает Конопля.

– Ты ещё хлебный! – повышает голос Витька. – Из тебя можно мякиши лепить!

Конопля отмалчивается. Погружается в себя. И Витька теряет нить разговора.

Сине-сизые клубы тяжёлого пахучего дыма плотоядно кружат вокруг них медленно и плавно, словно в ритуальном танце.

Конопля не подаёт признаков жизни. У него расширены зрачки. Он лежит, безвольно свесив руки.

Витька у себя на шконке привалился намертво к стене. Глаза у него открыты, но он не видит ничего перед собой.

Так пробегает час. Потом Витька вроде как очухивается и сумбурно тормошит кента.

– Я без тебя скучаю, пришли курить и чаю… Конопля! Ты слышишь меня? Я торчу! Как бы «кукушка» не улетела. Ты меня слышишь, Конопля? Чего молчишь?! Ты дуру не гони, и на нашей улице грузовик с пряниками перевернётся, слышишь, Конопля? Без мозгов жить лучше. На крайняк, прикинь, не будет сотрясения, если по голове дадут. Ха-ха-ха… С понтом ехали на дачу, оказалося – этап. Ты что, в натуре, Конопля?! Пальцем тебя делали, а говоришь, что папа…

Устав от собственного велеречия, Витька с возбуждением прикуривает новую, загодя набитую «дурью» папиросу, раз за разом глубоко затягивается и, задержав дыхание, толкает Коноплю.

Тот через силу поднимается и принимает, как сомнамбула, «косяк».

Так они на пару коротают срок. И коротают жизнь.

За ними в глазок камеры подглядывает надзиратель. Зовут его Вадим. В тюрьме его терпеть не могут ни свои, ни зэки. Он всё делает исподтишка и теперь рад рапорт настрочить, так и чешется рука, да наказали не совать нос не в свои дела, сказали, что начальник оперчасти Иванов проводит разработку и наркоманов взял под свой контроль.

Зря, что ли, Иванов, как пришёл в тюрьму работать, так купил нашармака машину. И лоснится теперь так, что на себя стал не похож.

Наседка

В иных случаях, как говорят, бабушка надвое сказала, но тут сомнений не было, в тюрьме об этом знали все. В прогулочных двориках чуть не на каждом шагу стены были испещрены надписями: «Гунтис Бутка – подсадная утка».

Складно выходило.

Бутка – это самая что ни на есть фамилия. Родом он из небольшого городка Кулдиги, а от роду – лет тридцати пяти. Чахоточный и долговязый. Лицо тёмное, как у араба, по виду и не скажешь, что латыш. Но от горя почернел или от злобы на весь мир – не знаю, врать не буду.

Бутку посадили под меня. Он должен был докладывать о каждом моём слове. Для этого на утреннем обходе он записывался на приём к врачу. Другие по неделям не могли попасть, а Бутку что ни день вызывали.

Я прикидывался простачком и делал вид, что ничего не понимаю, верю Гунтису во всём. Он еле сдерживал ухмылку, чтобы не выдать себя с головой.

Зрачки у него были расплющены. Казалось, он смотрел внутрь себя и не тонул: душа была мелководной. Вброд перейти можно. По щиколотку будет, и то вряд ли.