Хорхе Бергольо - О небесном и о земном

Скорка:

– Те, кто исполнен глубокой веры, перед лицом смерти ведут себя гораздо спокойнее, чем другие. Мне вспоминается один человек из моей общины, очень благочестивый еврей. Однажды мне позвонила его дочь, спросила, не могу ли я зайти. Сказала, что отец очень плох, что, по словам доктора, его дни сочтены. Разумеется, я согласился. И пришел, ожидая, что найду его при последнем издыхании. Но этот человек был в совершенно ясном уме, ничто не выдавало, что он на пороге смерти. Я побеседовал с ним, как с совершенно здоровым. Но поскольку его дочь сказала мне, что он при смерти, я говорил очень осторожно. Я попрощался с ним в особых выражениях. Сказал ему на иврите: «Пребудь с миром». Он протянул мне руку и сказал: «Ну хорошо, рабби, дорогой мой друг, увидимся в грядущем мире». Этот человек пребывал в полном душевном покое, веровал всей душой. В момент прощания с жизнью он был полон жизни. Спустя два дня он скончался.

Бергольо:

– Но тревога реальна. Этот миг, когда отрываешься, отделяешься от чего-то. Человек чувствует приближение этого мига. Отделиться нелегко, но, думаю, Бог держит человека за руку, когда тот собирается совершить прыжок в неизвестность. Нужно вверить себя руке Господней, ведь в одиночку это чувство невозможно вынести.

Скорка:

– Когда молодому человеку приходится заглянуть в лицо смерти, он думает обо всем, чего не сделал в жизни. Тоскливо спрашивает себя: «Неужели я до сих пор этого не успел? Сколько же неосуществленных мечтаний. Какой специалист из меня получится? Какой отец?» Со временем, когда большая часть жизни уже позади, начинаешь думать о смерти как о чем-то уже четко различимом, тревожиться не перестаешь, но смерть уже виднеется отчетливо. В еврейской мистике есть образ души, которая остается на месте кончины, не сразу возносясь ввысь. Это значит, что тревога ощущается даже в сам миг смерти, что душе трудно отделиться от тела. Но некоторые люди в предсмертный миг отдаются смерти как-то умиротворенно: тревога слабеет, когда думаешь, что кому-то полностью доверился и твоя личная история вовсе не заканчивается.

Скорка:

– Несомненно, нужно развивать медицину, чтобы она улучшала условия человеческой жизни. Но будьте начеку! Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы усилия в этом направлении оборачивались жестокостью медиков. Продлевать жизнь человека искусственно, причинять душевную боль его семье, которая видит своего любимого родственника в безнадежном состоянии, оплетенного трубками только потому, что сердце и легкие у него пока работают… – нет, это совершенно бесмысленно. Да, надо продлевать жизнь, но только полноценную.

Бергольо:

– Наша мораль тоже рекомендует в случаях, когда конец уже предрешен, ограничиться лишь необходимыми, ординарными мерами. Нужно обеспечить человеку определенное качество жизни. В безнадежных случаях могущество медицины состоит не столько в том, чтобы человек прожил еще три дня или, допустим, два месяца, сколько в том, чтобы его тело по возможности не страдало. Человек не обязан продлевать свою жизнь экстраординарными методами. Иногда они унизительны для его достоинства. Но активная эвтаназия – совсем другое дело, это убийство. Полагаю, в наше время практикуется скрытая эвтаназия: социальные дома престарелых оплачивают определенный курс лечения, но потом заявляют: «Пусть тебе поможет Бог». За стариками не ухаживают как положено, считают их «отработанным материалом». Иногда пациенту отказывают в лекарствах и элементарном уходе, и это постепенно сводит его в могилу.

Скорка:

– Очевидно, в том, что нельзя унижать человеческое достоинство, мы с вами сходимся. Тема эвтаназии – труднейшая, потому что некоторые люди действительно живут в ужасающем состоянии и умоляют каким-то способом приблизить их кончину. Но из идеи активной эвтаназии следует, что человек имеет полное право собственности на свое тело и свое существование; именно поэтому мы не приемлем активную эвтаназию. Мы верим, что Бог, хоть и дал нам свободу воли, остается хозяином нашего существования. Если же какой-то человек покончит с собой, он тем самым утверждает, что полноправно владеет своей жизнью, сам решая, жить дальше или умереть. То есть здесь налицо категоричное отрицание Бога.

Бергольо:

– Бывали времена, когда самоубийц не хоронили по церковному обряду. Дело в том, что самоубийца перестает двигаться к цели, заканчивает свой земной путь, когда ему вздумается. Но я отношусь к самоубийцам уважительно: они просто не смогли преодолеть разлад в своих душах. Я не отвергаю самоубийцу. Я оставляю его в руках милосердия Божьего.

Скорка:

– В иудаизме есть две разных позиции относительно самоубийц. Первая предписывает хоронить их в особом месте и воздерживаться от чтения некоторых молитв в их память. Но вторая такова: возможно, в последнюю секунду, уже спрыгнув с моста, самоубийцы сожалеют о своем поступке. Их следует судить точно так же, как тех, кто совершил проступок непроизвольно. За такие проступки не наказывают. Но подобные деяния заразны, вот дополнительный повод их осуждать. Сталкиваясь в своей практике с самоубийствами, я всякий раз разъяснял родственникам, что человек был нездоров, помрачился в рассудке, вообще не сознавал, что творит. Самоубийство – самое тяжелое последствие депрессии, вызванной определенным молекулярным дисбалансом головного мозга. Человеку кажется, что уйти из жизни – единственный выход, что он просто не может жить дальше. А я пытаюсь реабилитировать образ этого самоубийцы и воспоминания о нем в сердцах тех, которые изводят себя мысленными вопросами: «Неужели мы ничего не значили в его жизни? Отчего он решил покинуть нас навек?»

Бергольо:

– Мне нравится объяснение самоубийства как следствия болезни. Бывают моменты, когда человек не вполне способен контролировать свои решения. Я предпочитаю такую интерпретацию, а не мнение, что самоубийство – плод гордыни. Но я бы хотел вернуться к теме эвтаназии: я уверен, что в наше время существует скрытая эвтаназия. Повторю: больному нужно оказывать всю необходимую ординарную помощь, чтобы он жил, пока остается надежда на выживание. Но в случаях смертельных болезней экстраординарные средства необязательны. Более того, они необязательны, даже если есть надежда на продление жизни: например, не стоит подключать человека к аппарату искусственного дыхания только ради того, чтобы он прожил несколько лишних дней.

Скорка:

– Исходя из Талмуда, я сказал бы, что использование экстраординарных средств – это когда человеку не позволяют умереть. Если у человека есть шанс выжить – пожалуйста, действуйте. Но если мы знаем, что у пациента прекратилась деятельность мозга, если по жесткому медицинскому протоколу установлено, что мозг не подает ключевых признаков жизни, нужно постепенно отключать аппаратуру, но действовать крайне осмотрительно. Я категорически против врачебной жестокости. Кодексы иудейского права, Галахи, гласят: когда человек угасает, позволительно убрать все элементы, которые могут поддержать в нем жизнь. Например, если подушка не дает человеку умереть, уберите ее; если под языком у него соль, уберите ее [56]. Одно дело – активная эвтаназия, совсем другое – врачебная жестокость, когда человеку не дают умереть. Когда уже ничего нельзя сделать, следует прекратить прием лекарств, которые поддерживают жизнь искусственно. Я глубоко уважаю тех, кто говорит мне, что можно что-то предпринять для сохранения полноценной жизни. Ради этого надо делать все. Но если точно знаешь, что нет надежды на выживание, позвольте пациенту прожить отпущенный ему срок спокойно. Я имею в виду болезнь на поздней стадии, когда все врачи говорят, что она смертельна. Бессмысленно делать переливание крови, чтобы продлить на сутки жизнь угасающего человека, не следует подключать его к аппарату искусственного дыхания, когда процесс стал необратимым. Если человек мучается, нужно дать ему успокоительное, препараты, которые позволят ему расслабиться, но больше ничего предпринимать не надо. Держать пациента в состоянии агонии – это неуважение к жизни.