Вера Васильева - Продолжение души

Едва дождавшись раннего утра, звоним, страх и отчаяние охватывают нас. Андрей не приходил в себя - обширное кровоизлияние в мозг. Вызваны лучшие врачи из Риги, из Москвы. Положение почти безнадежное...

Сутки весь театр жил с ужасом и предчувствием страшного конца, связанный незримыми нитями с тем стерильным магическим помещением, в котором сосредоточилась вся наша надежда - реанимацией.

Мы с мужем поехали туда в надежде, не знаю даже на что, но не поехать не могли. Врач, дежуривший в реанимации, сказал, что надежды никакой, кроме чуда...

Страшно, тихо, напряженно жили мы эти сутки, надеясь и теряя надежду.

Шестнадцатого августа в 5 часов 30 минут утра, не приходя в себя, Андрей Миронов скончался.

В 6 утра, узнав об этом, заплакал в голос мой муж - точно сына потерял. Ходил из угла в угол по комнате, стонал, причитал жалобно: "Андрюша... Андрюшечка!.."

В этот день снова в стенах того же оперного театра состоялся траурный митинг. Все сидели потрясенные, казалось, даже не было слез, в глазах было немое отчаяние.

Опять долго говорил В.Н. Плучек, стараясь воспитать нас на примере жизни Андрея, но у меня было впечатление, что до его сознания не дошли слова "смерть" и "никогда". Ведь нам казалось, что Андрей заменял ему сына,- так много он связывал с ним замыслов и успехов в поставленных и еще не поставленных спектаклях. Речь, как мне показалось, не соответствовала трагизму потери и поэтичности самой личности Андрея, его трагической, поистине артистической смерти.

Умереть на сцене в расцвете сил в любимой блистательной роли, в костюме Фигаро! Уже сама эта смерть становилась легендой, как и жизнь, полная самозабвенного труда, успеха и художнической неудовлетворенности.

Было объявлено, что в день похорон, которые должны состояться в Москве, пойдет малочисленный (по количеству участников) спектакль-мой "Восемнадцатый верблюд"! Я была ошарашена. Как можно было мне опять не ехать?! Ведь мы дружили, я работала с ним в его последнем спектакле, мне протянул он руку в трудную минуту.

Я пришла в дирекцию и сказала, что я готова лететь утром, быть на гражданской панихиде и четырехчасовым самолетом вернуться к спектаклю. Было решено, что пойдет спектакль "Затюканный апостол", что я лечу и, возможно, мне придется говорить на панихиде от коллектива театра. До сих пор не могу понять, почему при первой и при второй тяжелой потере в знак траура не были отменены спектакли!

Два последующих дня прошли в каком-то аду. Ночью у меня поднялась высокая температура, утром мой муж вызвал скорую помощь, мне вкололи три каких-то мощных укола, но жар и озноб не проходили. Я боялась, что это помешает мне выполнить мой человеческий долг.

Правительство Латвии выделило нам самолет, и человек сорок, закончив гастроли из-за отмены некоторых спектаклей, накануне похорон вылетели в Москву. Правда, ведущие артисты были не все, поэтому и создалось впечатление, что мало кто из театра приехал проводить в последний путь своего товарища.

Рано утром, до гражданской панихиды, я поехала в больницу, где лежала моя почти умирающая мать, и оттуда приехала в театр.

Была масса народа, толпы, запрудив Садовую, шли от площади Восстания до нашего театра в скорбном молчании, с цветами в руках.

На сцене в гробу лежал наш Андрей Миронов - наша гордость, наша любовь, наш милый, родной Андрюша. Лицо его было строго и печально.

Я не могла оторвать от него взгляда, все не верилось, все хотелось запечатлеть его в своей памяти.

Судьба щедро наградила Андрея талантом, трудолюбием, обаянием. Его любили все. Об этом говорит скорбь десятков тысяч людей, пришедших проститься с ним и утопивших его гроб и всю сцену в цветах. Об этом говорят охапки свежих цветов, которыми постоянно осыпана его могила на Ваганьковском кладбище.

Так закончилось это лето.

А осенью я потеряла свою мать.

Думаю, что смерть матери, и вообще смерть любимых родителей - особая утрата для каждого из нас. После нее наступает ни с чем не сравнимое одиночество, ничем не восполнимая пустота. Рвутся нити, связывающие с прошлым, с лучшей порой жизни - детством. Потому что, пока жива мама,- мы еще дети, хоть и большие и пожилые, но дети. После смерти родителей мы уже до конца одиноки и как бы выдвинуты на передний край жизни: теперь наша очередь.

За два года до смерти мама пережила тяжелую операцию. Год после операции она прожила неплохо, а потом навалились недуги, которые стали быстро подтачивать ее силы. Сестра, жалея меня, взяла на свои плечи тяжелую ношу: уход за почти умирающим человеком.

Когда теряешь близкого человека, то всегда терзаешься, что уделял ему мало внимания, мало отдавал любви и радости. Мы с сестрой всегда старались окружить маму теплом и заботой. Жизнь ее не баловала. Она так и не могла забыть своего деревенского замужества, когда она - городская девушка, окончившая гимназию,- познала суровые будни тяжелой крестьянской жизни, суровый характер свекрови и бессловесную покорность мужа. Кому там был нужен ее французский язык, ее любимые книги! Я всегда удивлялась, как надолго остается в душе человека чувство обиды и боли. Ведь уже более шестидесяти лет прошло с тех пор, а страсть протеста в ней не угасала!

.С приближением лета мама стала мечтать о даче, надеясь там, как всегда, набраться сил.

Перед отъездом на гастроли мы перевезли маму на нашу дачу в Опалихе, где она вырастила своих внуков. Думали, может быть, сама природа поможет ей! Но нет - с террасы она не сходила, силы покидали ее, но когда с нашей помощью она садилась в кресло на крыльце, как счастлива она была, видя деревья, солнце, закат!

Чтобы услышать ее добрые слова, я все спрашивала: как ей на даче?

Очень хорошо! - всегда был ее ответ, да с такой интонацией счастья, точно лучше ничего и на свете быть не может.

Я уехала на гастроли, все время узнавала, как и что, и вести доходили все тревожнее. Наконец, измучившись до предела, я взяла отпуск за свой счет, оставила гастроли и с самолета помчалась ночью прямо в Опалиху на дачу.

Темно, такси стоит и ждет меня, я вхожу на террасу, оттуда в полутемную комнату. На постели крошечное тело моей матери, тихие, непрекращающиеся стоны: "Помогите, Христа ради! Ну хоть кто-нибудь! Ради Бога! Ведь я же никому ничего плохого не сделала! Ради Христа!"

Я увидела маму отекшую, сознание ее едва тлело. Господи, как не сошла с ума моя сестра, слушая эти страдальческие стоны!

Я помчалась обратно в город, чтобы за ночь и за утро успеть что-то предпринять. Я понимала, что она умрет, если ей не помогут.

Срочно связалась с врачами, заручилась ходатайством о помещении в больницу, куда ее обещали принять. Стонущую, почти без сознания, привезла я маму в больницу. Замечательный врач и редчайшей доброты человек- Борис Михайлович Гершман - совершил героические усилия, и жизнь стала возвращаться к ней. Я бы не стала все это описывать, если бы даже в болезни, даже в этом аду не проявился бы характер моей мамы! Сколько терпения к физическим страданиям и какое желание быть самой собой исходило от нее! Я садилась рядом с ее кроватью, брала ее исхудавшую руку, гладила и видела запавшие испуганные глаза. Ее усохшее тело терялось под одеялом. Его почти не было. Были лишь испуганные, бездонные глаза. Правы ли мы были, продлив ее жизнь, согласившись на операцию в ее возрасте?..