Виктор Гюго - Что я видел. Эссе и памфлеты

Под угрозой безумных штрафов, штрафов, размеры которых по подсчетам самой Journal des Débats могут варьироваться от 2 500 000 до 10 000 000 франков за одно-единственное нарушение (яростные протесты на скамьях комиссии и министров) ; я повторяю, это подсчеты, сделанные Journal des Débats , которые вы можете найти в петиции книгоиздателей, и вот они, эти подсчеты. (Оратор показывает бумагу, которую держит в руке.) Это невероятно, но это так! Под угрозой этих непомерных штрафов (новые протесты на скамье комиссии, возгласы «Вы клевещете на закон!») этот проект облагает гербовым сбором любое публикуемое издание, выходящее отдельным изданием, каким бы оно ни было, какое бы это ни было произведение, какого бы то ни было автора, вне зависимости от того, жив он или умер; другими словами, он убивает книгоиздателей. Я уточню, он не только убивает книжное дело во Франции, как следствие, он обогащает книготорговлю в Бельгии. Он выбрасывает на мостовую наших типографщиков, наших книгоиздателей, наших шрифтолитейщиков и бумагоделателей, он разрушает наши мастерские, наши мануфактуры, наши заводы; но он делает и обратное; он отнимает хлеб у наших рабочих и бросает его рабочим иностранным. (Сильнейшее волнение в зале.)

Я продолжаю.

Этот проект со злорадством облагает гербовым сбором все театральные пьесы без исключения, Корнеля так же, как Мольера. Он мстит Полиевкту за Тартюфа 4. (Смех и аплодисменты.)

Да, обратите внимание, я настаиваю на этом, он не менее враждебен к литературным произведениям, чем к газетной публицистике, и именно в этом он несет печать клерикального закона. Он преследует театр так же, как газету, и он хочет разбить в руках Бомарше зеркало, в котором Базиль 5узнал себя. (Крики «Браво!» слева.)

Я продолжаю.

Он столь же неуместен, сколь и вреден. Он только в Париже уничтожает одним ударом около трех сотен безопасных и полезных периодических изданий, которые побуждают ум к ясным и спокойным знаниям. (Возгласы «Это правда! Это правда!».)

Наконец, в довершение всех этих ущемляющих цивилизацию актов, он делает невозможным существование столь популярного вида изданий, как брошюры, которые являются доступным хлебом для ума. (Возгласы слева «Браво!». – Справа «Нет больше брошюр! тем лучше! тем лучше!».)

Зато он дает привилегию на распространение печатных изданий этой презренной кучке ультрамонтанов 6, во власть которых отныне отдано народное образование. (Возгласы «Да! да!».) Монтескье будут чинить препятствия, но отец Лорике будет свободен.

Господа, ненависть к уму, вот сущность этого проекта. Он сжимается, как рука рассерженного ребенка, на чем? На мысли публициста, философа, поэта, на духе Франции. (Возгласы «Браво! браво!».)

Вот почему пресса и мысль, угнетенные во всех формах, преследуемая газета, гонимая книга, вызывающие подозрение театр, литература, таланты, перо, раздавленное в пальцах писателя, уничтоженное книжное дело, десять – двенадцать разрушенных великих национальных индустрий, Франция, принесенная в жертву загранице, поощряемая бельгийская контрафакция, хлеб, отобранный у рабочих, книга, отобранная у интеллигенции, привилегия чтения, проданная богатым и отнятая у бедных (движение в зале) , гасильник, помещенный на все народные факелы, арестованное имущество, – какое кощунство! – на пути их восхождения к свету, попранная справедливость, суд присяжных, упраздненный и замененный следственными камерами, конфискация, восстановленная благодаря непомерным штрафам, приговор и расправа прежде суда – вот этот проект! (Длительные возгласы одобрения.)

Я его не оцениваю, я лишь излагаю его суть. Но если бы мне надо было его охарактеризовать, я бы сделал это одним словом: это единственный возможный сегодня средневековый костер. (Движение в зале. – Протесты справа.)

Господа, после того, как свободная печать в течение тридцати пяти лет образовывала страну; тогда как блестящий пример Соединенных Штатов, Англии и Бельгии наглядно доказал, что свобода печати – это одновременно самый очевидный признак и самый достоверный элемент социального мира; после тридцати пяти лет, говорю я, обладания свободой печати; после трех веков интеллектуального и литературного всемогущества, вот до чего мы дошли! Я не нахожу слов, этот проект закона превосходит все измышления Реставрации; по сравнению с ним законы цензуры – это само милосердие, а Закон о любви и справедливости 7– само благодеяние, я требую, чтобы г-ну де Пейронне воздвигли памятник! (Смех и крики «Браво!» слева. – Ропот справа.)

Не создайте себе неверное представление! Это не оскорбление, это похвала. Г-на дё Пейронне оставили далеко позади те, кто подписал его приговор, так же как г-на Гизо сильно превзошли те, кто привлёк его к суду 8. (Возгласы слева «Да, это правда!».) Г-н де Пейронне, находись он в этих стенах, я воздаю ему справедливость и ничуть в этом не сомневаюсь, с возмущением голосовал бы против этого закона, а что касается г-на Гизо, чей огромный талант почтят все члены собрания, если когда-нибудь он окажется среди них, я надеюсь, это он положит на трибуну обвинительный акт против г-на Бароша (Длительное одобрение в зале.)

Я продолжаю.

Вот этот проект, господа, вы и называете это законом! Нет! это не закон! Нет! и я призываю в свидетели совесть тех, кто меня слушает, это никогда не будет законом моей страны! В нем слишком, определенно, слишком много дурного и пагубного! Нет! нет! вы никогда не примете эту иезуитскую сутану, прикрывающую такую несправедливость, за мантию закона! (Крики «Браво!».)

Хотите, чтобы я сказал вам, что это такое, господа? Это протест нашего правительства против нас самих, протест, лежащий в самом основании закона, и который, как вы сами слышали вчера, вырвался из сердца министра! (Сильное волнение в зале.) Протест министерства и его советников против духа нашего века и чувств нашей страны; то есть протест факта против идеи, того, что представляет собой не более чем материальное воплощение правительства, против самой жизни, всего лишь власти против могущества, того, что должно пройти, против того, что должно остаться; протест нескольких жалких людишек, не властных даже над мгновением, против великой нации и ее бесконечного будущего! (Аплодисменты.)

Но даже если этот протест был всего лишь ребяческим, он остается гибельным. Вы не присоединитесь к нему, господа, вы понимаете его опасность, вы отвергнете этот закон!

Что касается меня, я хочу на это надеяться. Прозорливые люди из большинства, – и в тот день, когда они всерьез пожелают пересчитать себя, они обнаружат, что и в самом деле составляют большинство, – прозорливые люди в конце концов одержат верх над слепцами, они вовремя удержат ускользающую власть; и рано или поздно можно будет увидеть, как из этой великой ассамблеи, предназначенной однажды оказаться лицом к лицу с нацией, выходит подлинное правительство страны.