Ирина Ершова - Странствующий по миру рыцарь. К 400-летию со дня смерти Сервантеса

Сервантесу не хватает сил быть таким неистощимым писателем, как Лопе, поэтому он делает паузы. Его сочинения — «Кихот», «Назидательные новеллы», даже комедии — не принесли достатка. Как писателю ему было отмерено мало времени, да и периоды творчества были столь прерывисты, что накопления, которые могли принести ему краткие взлеты славы, испарялись без следа, а слава, как известно, обладает свойством разжигать жажду и аппетит, особенно когда ее не сопровождает звон монет.

Он, который на одни только доходы от многовековых переизданий «Дон Кихота» мог бы основать банк с миллиардным капиталом, оставался несостоятельным, и никто не был готов платить даже по самым скромным векселям, скрепленным его подписью.

Впрочем, Сервантес никогда не жаловался на трагическую судьбу, вместо этого он взял да и написал своего «Кихота», где воспел человека чистого и одинокого, умирающего без наград и почестей за то, что хотел воплотить и защитить свой Идеал.

Он отбрасывает на стены слабую тень, которая без чувств падает к его ногам, но наслаждается жизнью в чудесном городе, который словно отливает золотом и потому столь презрителен ко всякому стяжательству.

Ему надо ровно столько, чтобы хватило на прожитье, и он это получает: ведь в Испании той поры существовала весьма достойная милостыня — никого не унижающее, участливое подаяние, которое выплачивалось разорившимся дворянам не как подачка нищему, а как бенефиций капеллану.

Писателя, который умер в бедности, нельзя переодеть в богача, после того как к нему приходит посмертная слава, потому что даже слава не в силах узаконить подобную ложь.

Он меланхоличен и одинок, будто им навсегда завладели неизбывная тоска и безнадежное сомнение.

Правильно ли он сделал, лишив нас поэтической и простодушной веры в фантастический мир так называемых книг о рыцарстве?

В самом Сервантесе, нищем поэте с бледным лицом, нам видится несказанная печаль, словно он и вправду изменил своему поэтическому призванию, но не объясняется ли та щедрость, с которой его вознаградили потомки, именно тем, что он обрек великого персонажа на поражение?

Эта книга, которая была лишь частью многостраничного творческого наследия писателя, стала его единственной книгой, его успехом, успехом столь большим, что уже при жизни автора — давайте посмеемся надо всеми издателями-пиратами и подражателями — появилось ее продолжение, написанное анонимной рукой.

Сервантес словно раздавлен своим «Дон Кихотом», а поскольку еще при жизни писателя становится очевиден масштаб его посягательства на сами основы поэзии, понятна и враждебность, которую испытывают по отношению к роману и его прославленному автору коллеги по цеху — от Лопе до Гонгоры. Ведь кому, как не им, знать, куда пришелся смертельный удар!

Язык, ирония, мягкий и трогательный сарказм бессмертного произведения заслуживали восхищения, однако камень угодил прямо в глаз всему фантасмагорическому.

Идеальный мир возвышенной литературы, придававший величия книгам о рыцарстве, подобно подрагивающим языкам угасающего пламени, еще жил и дышал. Он еще источал аромат сокровенной поэзии, не сгоревшей дотла в пожаре «Кихота». Амадис [23] Амадис — протагонист рыцарского романа «Амадис Гальский», известного нам по поздней версии Гарси Родригеса де Монтальво (ок. 1450 — ок. 1505), один из идеальных рыцарей, которому подражал Дон Кихот. , изгнанный и увечный, все еще прекрасен, хотя и пал на обочине великой книги.

Сервантес, как никто другой умевший подмешать к земной жизни, к веселой болтовне и пляскам утонченную духовность, прекрасно осознавал, что сделал, и, хотя это было великое жертвоприношение Искусству — а оно принимает жертвы, только если их приносят с пылом и изяществом, — словно бежал и таился от своего лучшего творения, которое будет переведено на все языки мира и сделает его самым читаемым из всех писателей.

Ему удалось создать нечто поистине великое и завоевать любовь миллионов почитателей, однако сам он, уединившись в келье на углу улиц Франко и Леон, время от времени посматривал на свои руки с засохшими следами крови, которую, как ни старался, не мог смыть.

Если проследить за биографией или, что важнее, вообразить биографию Сервантеса, мы не увидим его иначе, как с поникшей головой, словно только жесткий корсет испанского воротника защищает его от разъедающей изнутри болезненной тоски.

Сервантес выиграл великой процесс: он достиг высшей славы, написал книгу, исполненную гениальной пульсации; добился той неповторимости, которая только и обеспечивает произведению бессмертие, но вдохновенный поэт так и не избавился ни от мрачной мины, ни от угрызений совести, какие выдают предателя.

Я не собираюсь чернить писателя, которым искренне восхищаюсь, ни тем более столь превосходный роман, каковым является «Кихот». Хочу лишь напомнить о тех муках совести, которые великому поэту пришлось перебороть, и о том, что, будучи великим поэтом, Сервантес всегда глубоко тяготился тем, какой путь ему пришлось избрать.

На верхушке литературного «дерева изобилия» [24] На народных гуляниях в католических странах — шест или столб с призами на верхушке, которые надо достать; православный аналог — масленичный столб. всегда располагался главный соблазн искусства — новая тема и ее умелое, виртуозное воплощение, но, добившись победы, Сервантес не обрел удовлетворения. Он обладал душой поэта, а не победителя на международном конкурсе, и потому приветственные возгласы критиков и публики не могли принести ему ни утешения, ни облегчения.

Когда мадридским вечером Сервантес приходил домой и зажигал масляную лампу — словно несущий покаяние отшельник или одержимый писатель-затворник, — он видел там Рыцаря Печального Образа, похожего на узловатую причудливую оливу, под корнями которой лежал труп Амадиса.

Доживи он до тех времен, когда между совершенным им предательством и книгой пролегли миллионы переизданий, он, наверное, почувствовал бы на себе золотые доспехи, защищающие его от воспоминаний о днях, когда писался «Дон Кихот» и сквозь бессвязные возгласы бессмертного безумца до него доносились стоны прекрасного и отважного рыцаря. Но пока воспоминания еще слишком свежи, бессонными ночами является призрак убитого героя, и остается лишь робкая надежда, что его идеальная и фантасмагорическая жертва сможет восстать, словно Феникс, горделивая и отважная.

Как всякий гений, Сервантес имел собственное видение грядущих времен, но сколько ни вглядывался в вековую перспективу, не замечал даже легкой дрожи земли — неизменного предвестия всякого воскрешения. Впрочем, даже гению не дано предвидеть больше, чем на пять-шесть веков вперед, и за горизонтом этих столетий всходит новая заря, в перламутрово-молочной дымке которой он, словно слепец, не различает происходящего.