Ирина Ершова - Странствующий по миру рыцарь. К 400-летию со дня смерти Сервантеса

Писано в Мадриде, тысяча шестьсот шестнадцатого года апреля девятнадцатого дня.

Слуга Вашего сиятельства

Мигель де Сервантес.

Перевод Н. Любимова

Мы стояли гарнизоном рядом с Сантьяго-де-Куба. Прошел дождь. Жара, тем не менее, была нестерпимой. Ожидалось прибытие роты из Испании — свежих сил, которые позволили бы нам покинуть место, где мы, бездействуя, полные гнева и отчаяния, умирали от голода. Подкрепление, согласно полученному уведомлению, должно было поступить этой самой ночью.

Поскольку жара усиливалась, а сон не приходил, я вышел из палатки подышать. Дождь перестал, небо слегка расчистилось, и в черной бездне засверкало несколько звезд. Я дал волю мрачным мыслям, что роились в моей голове. Стал думать обо всем любимом, оставшемся там, далеко; о собачьей доле, шедшей за нами по пятам; о том, что Господь мог бы иначе взмахнуть бичом своим, и мы ступили бы на другой путь — путь быстрого реванша. О чем только я не думал… Сколько времени прошло? Звезды, как я заметил, стали бледнеть; свежий ветерок задул со стороны зари, она тронула край неба, и вот труба побудки брызнула своим утренним сигналом, коснувшимся моего слуха, сам не знаю почему, нотами, полными грусти.

Вскоре объявили, что рота уже близко. В самом деле, она не заставила себя ждать, и приветствия прибывших товарищей смешались с нашими в первых лучах нового дня.

И вот мы уже разговорились. Нам привезли вести с Родины. Товарищи знали о печальном исходе последних боев. Как и мы, они были в отчаянии, но полны жгучей решимости сражаться, ринуться в яростную пучину мести, сделать невозможное, лишь бы сокрушить врага. Все они были молоды и горячи — все, кроме одного; все были рады перекинуться словом — все, кроме одного. Они привезли нам еду, которую мы тут же поделили. Когда пришло время завтрака, все набросились на скудный паек — все, кроме одного.

Было ему около пятидесяти, хотя, кто его знает, может, и все триста. Его скорбный взгляд проникал в самые глубины наших душ, словно желая поведать нам мудрость веков. В те редкие моменты, когда к нему обращались, он почти не отвечал — лишь слабо улыбался; он держался особняком, искал уединения и все время смотрел куда-то в глубь горизонта, в сторону моря.

Был он знаменщиком. Как его звали? Имени я не слышал ни разу.

Два дня спустя капеллан сказал мне:

— Думаю, мы нескоро получим приказ выступать. Люди устали ждать боя. У нас несколько больных. Когда же, наконец, наше бедное святое знамя покроется славой? Кстати, вы видели знаменщика? Он не покладая рук ухаживает за больными. Не ест: отдает свой паек другим. Я с ним говорил. Человек он удивительный и странный. С отважным и благородным сердцем, думаю я. Он поведал мне о своих нелепых мечтах. Надеется, что вскоре мы войдем в Вашингтон, и он водрузит знамя на Капитолии, как того пожелал епископ в своем напутствии. Наши последние поражения огорчили его, но он верит в нечто неведомое, что должно защитить нас, верит в святого Иакова, в благородство нашей расы, в правоту нашего дела. Остальные дразнят его, смеются над ним. Говорят, что под мундиром он носит старую кирасу. Он же на них не обращает никакого внимания. Беседуя со мной, он тяжело вздыхал и смотрел то на небо, то на океан. По сути своей он человек хороший, кстати, мой земляк, из Ла-Манчи. Почитает Господа и вообще праведник. Немного поэт. Говорят, по ночам сочиняет редондильи и тихонько их читает. Его поклонение знамени граничит с суеверием. Судачат, что он совсем не спит — по крайней мере, спящим его не видел никто. Ну как, согласны, что знаменщик — человек необычный?