Александр Хаминский - Пейсбук

Как женщина, которая поет.

Как зебра, которая черно-белая.

Как кошка, которая просто черная.

Как спорт, который – мир.

И как мир, который – наша жизнь.

Как-то двадцать лет назад по одному очень грустному поводу я подвозил до дома православного батюшку. Отец Александр был внешне справедлив, мудр и не распиарен, чем вызывал мое искреннее уважение. Чтобы скоротать время мы философствовали вслух, обсуждая темы вечные и насущные. Времена были лихие, еще зиял опаленными глазницами расстрелянный Белый дом, герои минувших дней рядились в черные водолазки и черные костюмы, мы никому не верили и верили во все одновременно, экономика лежала в руинах, а в сознании пребывала разруха. Злая и холодная январская ночь, особенный попутчик – самое время расставить все точки над «и».

Нас вполне устраивала вялотекущая игра в вопросы-ответы, мы не переходили границы, не касались конфессий, пока мне вдруг не показалось, что открылась некая истина, доселе неведомая, и все тайны прекратили быть таковыми.

И у нас произошел следующий диалог:

Я: Отец, в Москве началось строительство разрушенного шестьдесят лет назад храма. Никак не пойму, праведное это дело или нет. Старого ведь не вернешь, а новодел, боюсь, уже не так значим.

Он: Строительство любого храма – благое дело, а такого большого – тем более. Мы не просто храм восстанавливаем, а совесть лечим, прощения просим и очищаемся. И веру в душе людей возрождаем.

Я: Согласен, отец, только вера способна вылечить совесть. А сколько церквей, мечетей и синагог в советские времена разрушили да превратили в склады и амбары. Вот и не осталось у людей ни стыда, ни совести, ни веры.

Он: Правильно мыслишь, сын мой. Построят храм, глядишь, и сознание людям вернется, жить начнут и по-людски, и по совести.

Я: А в Сибири да в центральных областях, на востоке и на севере что людям делать? Им что коммунисты, что демократы – один черт, денег как не было, так и нет. Живут без свету и просвету. Негде даже религиозные нужды справить, не в Москву же ехать? Что им до храма-то московского…

Отец Александр задумался на минуту и снова продолжил свою длинную и грустную историю про возрождение и веру, героев и злодеев, Христа и нехристей. Я же подливал масла в огонь, еще и еще напоминая про бедных христиан, мусульман и иудеев, горюющих и страждущих, но без надежды иметь свой храм. Он был благодарным собеседником и потому со мной соглашался, не чувствуя подвоха. И тогда настал мой черед.

Я: Отец, страна бедна как церковная крыса, дырка на дырке, а тут, на тебе – три миллиарда долларов на новый храм, из которых половину (наивно думал я тогда) разворуют! Для кого храм? Для президента с премьером и иже с ними? И кому какое дело до безвестной старухи из Челябинской или Читинской области, которая мечтает хотя бы разок перед смертью до какой-нибудь церкви добраться? Да за эти три миллиарда можно три тысячи церквей построить по всей стране. С иконами и прочими хоругвями, коллег Ваших жильем обеспечить и людям долги начать возвращать. Миллионам и миллионам. Так к чему золотой дворец на Москве-реке, когда денег – или на одно, или на другое! Где благо-то?

Как говорят шахматисты: шах и мат.

На этом наш разговор и закончился, остаток дороги мы проехали молча. Каждый думал о своем, не понимая, как в одних и тех словах может оказаться две правды.

Батюшки того уже давно нет, а мне до сих пор горько, что вот так, игрой в слова поставил его в неловкое положение.

А еще горько, что у людей нет совести. Еще горче, когда совести нет у целой страны.

А тогда, в начале девяностых, мой сосед по дому, мент-криминалист и тоже уважаемый мной человек, был вынужден держать лоток с матрешками на подведомственной ему территории – смотровой площадке МГУ.

– Саша, – говорил он мне с гордостью, – вот смотри, я простой московский мент, но с лотка по двести баксов в месяц имею и семью свою кормлю.

И я был горд за него. За то, что зарабатывает именно так, а не превращается в оборотня или еще какого зверя.

Дикая страна, пляски на костях и смех сквозь боль.

Тогда нам всем казалось, что если выдюжим, вытерпим и справимся, нас ожидает награда, сытая, спокойная и богатая. И мы наивно полагали, что после 91-го и 93-го нам сам черт не страшен.

Но жизнь проходила мимо, год сменялся годом, курс рубля неизбежно катился под гору, а мы научились наивно надеяться на Запад и на всякий случай с опаской относиться к Востоку. Залоговые аукционы похоронили надежду обменять ваучер на «Волгу». Выборы прошли под странным лозунгом «Или проиграешь». И хотя большинство проголосовало «за», все равно страна по привычке проиграла. Кризисы стали нормой жизни: 94-й, 95-й, 98-й, 2004-й, 2008-й… Черный вторник, черный четверг и черные выходные. Первая чеченская, вторая чеченская… Казалось, что не за горами и третья мировая.

Перестроечный сквозняк и первые пьянящие глотки свободы сменились тяжелым похмельем конца девяностых. Главная твердыня и безусловная русская валюта – бутылка водки – продавалась за гроши и стремительно теряла свою ценность. Работать стало лень, и кто-то догадливый приоткрыл калитку, в которую тотчас потек ручеек мигрантов из Средней Азии.

Москва превратилась в город контрастов: блестящие лимузины и яркие витрины, банки и биржи, красавицы и чудовища, но вместе с тем темные подворотни старых районов, бомжи и попрошайки, бомбилы на машинах-убийцах и обедневшие коренные москвичи, как вымирающий класс.

Страна стояла на пороге перемен, и они не заставили себя ждать.

Нас так умилила честность старого президента, что мы пошли и проголосовали за нового. Одни просто так, другие – потому, что так велели.

И почти никто не заметил, что цены на главные наши активы – нефть и газ – стали медленно, но верно расти. Власть впервые с 1913 года поняла, что может быть богатой. Правда, новоиспеченные хозяева жизни, они же олигархи, на минутку забылись. Им, как наивным детям, вдруг показалось, что скважины и трубопроводы, леса и поля, министры и депутаты приватизированы ими безоговорочно и навсегда. Мгновение затянулось, и даже самые прозорливые не заметили, что вновь избранный абсолютно свободен от старых обязательств и никак не намерен обрастать новыми. Удивлялись лексическим оборотам и полагали, что «мочить в сортире» будут исключительно северо-кавказских и примкнувших к ним террористов. И даже когда главный режиссер театра современной трагикомедии, он же БАБ, еле унес ноги в Лондон, это тоже не послужило уроком. Если в 17-м году был отдан приказ брать почту, вокзал и банк, нынешние приоритеты сместились в сторону трубы и телевизора. Труба определяла бытие, а телевидение – сознание. Разобрались как всегда, по-нашему. Помните, что такое собственность? Правильно, право (и возможность) владеть, распоряжаться и использовать. Березовский, иммигрировав, такое право объективно утратил, и место ОРТ прекрасно занял Первый. Гусинского просто напросто взяли в заложники, и последний оплот громкого оппозиционного слова – НТВ – пал. Лучшие из лучших, Киселев и Парфенов, десять лет не могут найти работу. Клеймо. Сменившее акционеров «Эхо Москвы» стало похоже на львицу в цирке: вроде и укусить может, да хозяин не велит. Дрессировщик на радость толпе засовывает голову в широко раскрытую пасть, парализованную и абсолютно безопасную. А довольный зритель, знай себе, хлопает и хохочет! Ну да, лишь бы нравилось.