Литературная Газета - Литературная Газета 6552 ( № 18-19 2016)

Месяц бровь приподнял,

Словно в удивлении.

Камни на стремнине

Бешеной реки

День и ночь свершают

Обряды омовенья.

Люди Аллаху приносят

Дозволенные желанья,

Люди настойчиво просят

Свершенья ночных молитв,

Немного земного счастья

Вымаливают мусульмане,

В ночь Лейля-ули-кадр

Свет над землёю пролит.

Пыль поредела на тротуарах,

Как борода.

Люди шагают.

Саманные стены мечети молчат.

Дети проходят мимо мечети,

Словно года.

В дряхлой руке минарета –

Гнутая тень меча.

Шёлком чалмы развитой

белеет в траве арык,

Яблони моют корни

в седой воде,

В ночь Лейля-ули-кадр

Я, как старик,

По бетонным коврам площадей

Брожу и шепчу о тебе,

Да свершится моё желанье!

ПОСЛЕДНИЕ МЫСЛИ МАХАМБЕТА,

УМИРАЮЩЕГО НА БЕРЕГУ УРАЛА

ОТ РАНЫ

Мне удивительно: когда я весел,

что ни потребуется – все дают,

когда захочется унылых песен,

мне их с великой радостью поют.

Бываю рад, и все –

бывают рады,

я убегу, и все за мной в кусты.

Когда в жару я вижу дно Урала,

мне кажется, что все моря пусты.

И потому, когда кочевье выманит

всё моё племя, –

я один пашу,

когда никто не смеет слова вымолвить,

мне рот завяжут –

я стихи пишу.

Эх, если бы сказали мне:

«Великий,

прости людей, уже пора – простить,

мир будет счастлив

от твоей улыбки!»

Тогда бы я старался не грустить.

Сказали бы смущённые мужчины:

«Моря полны водой, пока Урал

не высохнет.

Пока ты жив, мы – живы…»

Тогда бы я, клянусь, не умирал.

Из прошлого века. Воспоминания

Спецпроекты ЛГ / Евразийская муза / ПРОЗА

Олжас СУЛЕЙМЕНОВ

I

Начинал с рассказов. В студенческие годы печатался в детских и молодёжных газетах. После окончания геологического поступил в Литературный институт им. Горького в группу переводчиков с казахского на русский. Переводил прозу и стихи: профессиональный литератор обязан овладеть всеми жанрами.

Лекционных курсов не помню. В памяти остались лишь отдельные эпизоды.

Профессор Пухов, невысокий, дворянско-интеллигентный старичок, влюблённый в Пушкина.

В первую же осень организовал нам автобусную поездку в Болдино. Свинцовый октябрьский дождь. Непролазные дороги. За километр от цели застряли. Со стороны села идёт по обочине мужик. Студенты окружили: живой болдинец. «Дед, небось Пушкина видел? Он у вас в Болдино жил». Мужик оглянулся на виднеющееся в лесу село и обстоятельно объяснил: «Я летось в Краюхе пробыл, дочке помогал. Кто его знает, можа, старуха кого и пустила на постой. Здесь разные бывают. А из себя какой?»

Эта встреча прибавила нам энергии – мы враз вытолкнули автобус. Профессор Водолагин (мы звали его между собой, почему-то, барон Водо-Влаген) обучал истории СССР. Бывший секретарь сталинградского обкома по идеологии. От старых пристрастий остались, кажется, усы по-сталински. Новое поддерживал: побрил голову под Хрущёва. И сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что он и далёкое будущее предвидел: бровями был вылитый Брежнев.

На ознакомительных лекциях, проверяя познания нового набора в своём предмете, применял индивидуальный подход. Грузина спрашивал про Георгиевский договор о вхождении под покровительство; украинца пытал о документах Переяславской рады. Мне задавал вопрос, подмигивая аудитории: «А ну-ка, расскажи, когда вы в первый раз пошли на Русь» Я попросил уточнить: «Под «вы» имеется в виду Казахская ССР?»

Древнерусскую литературу преподавал профессор Сидельников. Вместе с Ауэзовым издал в 51-м том казахских сказок в Москве, за что обоим приписали буржуазный нацио­нализм: в сборник «просочились» сказки, где персонажили мудрые ханы и богатеи.

Именно Сидельников предложил мне тему для курсовой: «Слово о полку Игореве». Я из уважения к профессору отнёсся к работе слишком серьёзно – не переписал, как и надо было, пару страниц из учебника, но пошёл в Ленинскую библиотеку, залез в каталоги, и курсовая завершилась через пятнадцать лет книгой «Аз и Я».

…По вторникам проводились творческие семинары. Нашим руководил поэт Лев Озеров, опытнейший переводчик. В семинаре – ребята и девушки из Москвы, Литвы, Азербайджана, Грузии, Армении, Чечено-Ингушетии. Многие уже с дипломами других вузов. Мыслящие, знающие, свободные в суждениях и оценках всего. Мы были учениками и учителями друг другу. Здесь формировалось мировоззрение, редактировался характер. Тимур Зульфикаров, Суламита Фридбург, Саша Эбаноидзе…

Мечтаю издать книжку о времени, проведённом в стенах Литинститута, о студенческой среде, которая жила лозунгом: «Хочешь быть счастливым? Будем!».

II

Переводы стихов не получались: много отсебятины, рваные размеры. Гладкий одиннадцатисложник «бармак», коим работали поголовно все мои авторы, не гляделся на русском. Он соответствовал размеру популярной песни «Эй, камаринский, камаринский мужик!», и, как я ни изворачивался, во всех предложенных мною стихах слышался этот плясовой мотив, который не желал монтироваться с нешуточным содержанием – революция, трагическая безответная любовь авторов к партии.

Я убеждался – прозу можно пересказать почти стопроцентно, стихи же теряют в переводе подчас самое главное. Переведённое стихотворение – это перевёрнутый ковёр: узор виден, но – не волшебный ворс поэзии!.. Конечно, чаще встречались «ковры» без этого излишества – типа паласов, но у меня и с такими не ладилось. Задавали работы идиомы, например, такая, как традиционное обращение к близкому, самому дорогому человеку: «о, баурым!» – буквально «о, моя печень!». В Древнем Риме и Вавилоне это выражение поняли бы правильно, потому что и у них печень считалась главным органом, средоточием жизни. В других, европейских культурах – сердце. Я и передавал, казалось бы, адекватно – «о, мое сердце!». Но автору не нравилось, он требовал буквального, я убеждал – для русского читателя такое обращение больше говорит не о чувствах лирического героя, а напоминает жалобу на цирроз. Автор сопротивлялся, и я в конце концов понял причину: для казахского слуха выражение «о, моё сердце» равносильно было признанию в стенокардии.

И таких несовместимостей наши культуры наработали достаточно, чтобы начинающему толмачу прийти в отчаяние. Я сдался после одной встречи с рядовым, на мой взгляд, автором. Он приехал по делам в Москву, разместился в люксе одноимённой гостиницы. Я принёс перевод его поэмы об окончательной победе бедняков над ненавистными баями. Поэт отвлёкся от застолья, полистал рукопись. Стол с ним делил его штатный, московский переводчик. Он тоже глянул, тоже не одобрил. Автор ещё раз выпил и закусил удила: