Литературная Газета - Литературная Газета 6558 ( № 27 2016)

– В вашем стихотворном творчестве много верлибров. Как вы относитесь к нерифмованной поэзии?

– Это совершенно естественная форма поэзии. Возможно, что ей даже принадлежит будущее. Пушкин, во всяком случае, так говорил, что в русском языке довольно ограниченные рифмы, что рано или поздно мы перейдем на нерифмованный стих. Такие высказывания были даже у классика! Но я не согласен с тем, что я пишу именно верлибры. Верлибр – явление западное и, главное – полиграфическое, это то, что набирается. Большая часть моих свободных стихов до сих пор не напечатана. Тем более, она не была напечатана в свое время. Я называю это свободным стихом и не считаю отдельной поэтической формой. Когда я пишу, то предоставляю стихотворение самому себе, и оно может принимать такую форму, которую литературоведы (употребляю это слово не без иронии), но и читатели тоже воспринимают как свободный стих. Для меня это доломоносовская поэзия, которая восходит к «Слову о полку Игореве» и к «Слову о законе и благодати» митрополита Илариона.

– Вы вобрали в себя всю мировую культуру, всю русскую литературу, даже доломоносовских времен, западную культуру? Мультикультурали wbr/wbr зм – это вообще благо? Можно ли сказать, что вы для себя решили спор между славянофилами и западниками?

– Видите ли, есть замечательное высказывание Розанова, что славянофилы как раз и были русскими европейцами. Они, соприкоснувшись с западной культурой, разочаровались в ней и стали искать что-то в родной культуре. В каком-то смысле это относится и ко мне. Я прочитываю поэзию английскую, немецкую, французскую не совсем так, как прочитывают наши современники в этих странах. Я прочитываю это все, вероятно, с русской точки зрения. Мультикультурали wbr /wbr зм – я не знаю, что это значит. Что касается мировой культуры, то она присутствует в каждом человеке. Он может этого не осознавать, но она в нем присутствует. А вообще, проще всего мне ответить на Ваш вопрос, и точнее всего, процитировав мое стихотворение «Памятник»: «Всемирные крыла культуры христианской – / Призвание мое, мой крест, мой русский стих.»

– - Философию вы переводите как «любомудрие».

– Ну, это не только я.

– Просто чаще всего «философию» переводят как «любовь к мудрости», согласно словарям. Но в российской истории были «архивные юноши», которые называли себя любомудрами. Туда входили и князь Одоевский, Тютчев, Веневитинов. Считаете ли Вы себя их идейным наследником?

– Наверное, да. Но обществу любомудров наследовали и (многие этого не осознают) – обэриуты. Эта линия, вероятно, идет и ко мне.

– А как Вы относитесь к творчеству Хармса, Введенского, Заболоцкого?

– Замечательные поэты! Поскольку Хармс и Введенский погибли, то Я особенно подчеркиваю значение творчества Заболоцкого. О нем я написал эссе, оно есть в сети – называется «Только лепет и музыка крыл».

– Известно ведь, что Заболоцкий пережил своего рода эволюцию. Вам ближе Заболоцкий – автор «Столбцов» или поздний Заболоцкий, периода «Последней любви»?

– Мне близок Заболоцкий и тот, и другой. На самом деле, Николай Алексеевич внутренне един.

- В чём, по-вашему, причина его, скажем так, стилистической трансформации?

– Потому что он исчерпал ту манеру и открыл то, что таилось в ней. На самом деле его поэзия та же и то же мироощущение. «Только лепет и музыка крыл» – было и в «Столбцах». Это ощущение мира как музыки. Думают, что Заболоцкий – последователь Федорова и так далее. На самом деле, Заболоцкий – поэт трагического исчезновения мира. «Приходят боги, гибнут боги,/ Но вечно светят небеса!», потому что последний его шедевр «Рубрук в Монголии» во многом означает возвращение к «Столбцам».

– Вы писатель, переводчик, преподаватель. Делясь своим опытом, показывая новым поколениям красоты литературы, вы её тайну постигли?

– Вы знаете, я не очень люблю слово «литература», как и Верлен. Я создал новый перевод его стихотворения «Поэтическое искусство», оно кончается такими строками: «Стих – озаренье балагура. Так ветер запахами пьян, минуя мяту и тимьян. Иначе, всё – литература». Вот «всё – литература» – это меня не привлекает. Я считаю, что моя стихия – это поэзия. Кстати, проза – тоже поэтический жанр. Что касается моей жизни, я могу дать такой совет: работайте. Я всю жизнь только работал. И должен сказать, что мои усилия всегда находили понимание окружающих, которые берегли меня. Я не переживал тех тяжёлых конфликтов, о которых обычно говорят, если речь заходит о двадцатом веке. По-моему, основная особенность поэзии – оказывать воздействие. Для меня поэзия – разновидность магии и сказки, и в этом смысле всегда находились люди, которые на это воздействие откликались, поддерживали меня и давали мне возможность работать. И продолжают помогать. Прежде всего это моя дорогая жена, но и немало других людей, которые живут вокруг меня, которые меня читают. Я чувствую их поддержку и продолжаю работать.

Беседу вёл

Владимир АРТАМОНОВ

Сердечно поздравляем В ладимира Борисовича с юбилеем!

Нездешней причастные силе

Литература / Литература / Поэзия

Микушевич Владимир

Теги:литература , поэзия

Смерть Хемингуэя

Словно последний вздох,

Растаял ветер в сумраке трав.

Врасплох застигла меня тишина,

Биение пульса прервав.

А до сих пор за часом час

Бесперебойно в сердцах у нас

Работал телеграф.

От залпов звёздное небо рвалось,

Как недописанный лист.

Но вот опоясала землю строка,

Заглушая скрежет и свист.

Под пулями, не торопясь,

Прерванную восстанавливал связь

Раненый телеграфист.

«Прощай, оружье», – выстукивал ключ.

Взрывался газетный подвал.

Переходили сердца на приём,

Бежал по нервам сигнал.

И кто-то жертвовал собой,

Поскольку за правое дело в бой

Знакомый голос позвал.

Расстрелами заглушена

Поступь интербригад.

На севере, в тусклой промозглой тьме

Исчез последний солдат.

Идёт холодная война.

Поди, разберись, чья в этом вина,

Кто прав и кто виноват.

Не знаешь? Тогда под ногами земля

Дремлет, как динамит.

Легли на плечи к тебе облака

Тяжелее могильных плит.

Пишущая машинка молчит.

Узнали Гавана, Париж и Мадрид,

Что телеграфист убит.

Ружьё стреляет в тебя само,

И ты уходишь от нас.

Уходишь, не оставив письма,

Не дописав рассказ.

Нам остаётся твой портрет

И в недрах мозга – светящийся след

Твоих телеграфных фраз.

1963

Электрички

На спевке и на перекличке