Литературная Газета - Литературная Газета 6564 ( № 34 2016)

Крепкая писательская рука позволяет Орлову работать на любом по временному наполнению пространстве и не бояться, что подробность и неспешность повествования распылит читательское внимание, ведь внимание как раз и держится на чередовании деталей, иногда столь житейски привлекательных, что хочется ринуться в описываемые Орловым места и испытать нечто такое же, что испытывают его герои. И это связано не столько с увлекательностью типологизма, сколько с неоспоримым очарованием литературной топографии.

Отдельно необходимо отметить то, как Орлов работает с речью героев. Его трактовка сказовости весьма оригинальна. И в основе этой оригинальности – перевоплощение в говорящего, а не попытка передать манеру его речи. При этом Орлов не опускается до калькирования реальных разговоров, не вводит в свои диалоги фрагменты низкого лексического строя, но сохраняет убедительную живость и достоверность высказывания. Особенно это проявляется во втором после «Альтиста Данилова» произведении из цикла «Останкинские истории» – романе «Аптекарь». Персонажи здесь соединены автором в посетителей пивного автомата на улице Королёва, в Москве, в Останкино. Все действующие лица этой сказочной московской драмы показаны через интонацию их говора, переходящую в интонацию их жизни…

Интонация – крайне важная категория для понимания творчества Орлова. Интонирование для него – это не только перепады тембров, но и чистое воспроизведение мотивов, мелодий, тем. Его фразы правильно интонированы, и самое главное, они имеют интонацию не случайную, а такую, какая была необходима автору для создания общей текстовой партитуры. И это можно почувствовать не только в прямо музыкальном «Альтисте Данилове», но и в других произведениях.

Подавляющее большинство его произведений помимо всех интонационных нюансов обладает ещё и общим тоном, за которым угадывается образ автора, пусть и тщательно скрытый за масками рассказчиков. Я бы назвал этот тон старомосковским; он подчёркнуто уважителен к миру, он благороден, он чуть-чуть старомоден, он пахнет утренними чаепитиями в купеческих домах и тягучими вечерними застольями в дореволюционных ресторанах, в нём видится приподнятая шляпа при встрече и полное исключение из обихода жлобства, ханжества и пошлости…

Рассказами, которые о нём ходили в литературной среде, равно как и своими произведениями, Орлов обессмертил многие места московского бытования. Это и пивной автомат в Останкино, и Останкинские пруды, и московские троллейбусные маршруты, и знаменитая «Яма» в Столешниковом, и рюмочная на Б. Никитской (Герцена), которую он, по слухам, в последние годы предпочитал всем остальным местам. Апофеозом его московской художественной одиссеи является, бесспорно, роман «Камергерский переулок».

Это гимн Москве – всё-таки уходящей, но Москве невероятно доброй, где люди не таят ничего плохого, встречаясь друг с другом, и готовы поговорить с первым встречным без опаски, просто из желания высказаться: «Потом сироты Ямы встречались иногда в теснотах рюмочной в Копьёвском переулке, но и рюмочную история отменила, отдав её пространство – тут уж и досадовать причин не было – возведению филиала Большого театра. Остались для собеседований местным жителям и работникам с низкоумеренным достатком «Оладьи» на Дмитровке да закусочная в Камергерском. Но и при существовании этих приютов приходилось жить в упованиях («Авось не закроют!») и тревогах: и после кратких удалений из Москвы случалось гадать, а не перекуплены ли «Оладьи» и «Закуска», не превратились ли они в заведения со швейцарами в крылатках и цилиндрах, держатся ли бастионы? И нелишними оказались эти тревоги…»

Москва в романах Орлова многонаселена персонажами, калейдоскопична, с этими персонажами всегда рядом автор, не скрывающийся ни под какими масками, дающий намёки на свою реальную жизнь. Так, в «Камергерском переулке» есть очень смешная история о том, как одна из начинающих писательниц пыталась выдать своё катастрофическое неумение складывать слова за новое направление в литературе, за поиск и эксперимент. В этом авторском самопоказе выявляется одно очень важное качество Орлова, писателя знаменитого, много издаваемого и переиздаваемого. Он стыдился публичности, блеска, не лез на трибуны и эстрады, в отличие от многих своих коллег по цеху, готовых даже со смертного одра сбежать, лишь бы выступить перед престижной аудиторией. Стыд этот был связан с острым пониманием того, что вся эта публичная мишура, бешеный в своей неутомимости самопиар мешают художнику выполнить свою миссию до конца, что несчастный и бесконечно страдающий, особенно в последние 25 лет в нашем отечестве, народ не примет такой модели поведения, не простит гламурных кривляний. Потому и своей жизненной манерой, и описаниями себя в романах он настойчиво подчёркивал, что он один из миллионов наших людей, которые не видят своей жизни ни за перегородками успеха, ни тем более в башне из слоновой кости славы…

Отсюда начало «Камергерского переулка». Почти апологетическое описание счастья простого московского человека, не чуждого определённого гедонизма: «Прокопьев любил солянку. Случалось, заходил в проезд Художественного театра, а с возвращением имени – в Камергерский переулок, и там, в закусочной, заказывал солянку. Коли усаживался за столик у двери, мог – правда, с наклоном головы – наблюдать хорошо известную ему памятную доску. Созерцал он её и на подходе к закусочной. Золочёные буквы на куске искусственного, надо полагать, гранита сообщали о том, что в здешнем здании проживал и работал Сергей Сергеевич Прокофьев. За столиком Прокопьев вступал в рассуждения. Иная буква в фамилии – и вот тебе разница! Сергея Сергеевича Прокофьева знали все, а его, Прокопьева, – с десяток человек. Но мысли об этом приходили, лишь когда была откушана водка (или кружка пива) и горячей вошла в Прокопьева солянка. После рассуждений о буквах «п» и «ф» можно было подумать и о второй порции солянки».

Говоря об Орлове, конечно же, нельзя не упомянуть о его фантастическом мистицизме. Случалось мне слышать, как наиболее рьяные патриоты, от цитат Брежнева и Горбачёва в докладах в один миг перешедших к постоянным отсылкам к Божьему промыслу, обвиняли Орлова едва ли не в сатанизме. Особенно доставалось в гневных эскападах «Альтисту Данилову». Думаю, это крайне несправедливо. Орлов – подлинно русский художник, и всякий сатанизм ему был чужд. А его попытка исследовать возможности психологии человека, дать ему шанс на сверхдуховную силу (отсюда его герои, двигающие дома, способные переходить в четвёртое измерение или просто обладающие целым набором сверхъестественных качеств) – это творческое дерзание, а вовсе не богоборчество. Люди уходят, а дерзания их остаются. Дерзания Владимира Орлова создали в пространстве «щель» (как в том же «Камергерском переулке»), в которую его почитатели всегда могут проникнуть и начать жить там по её прекрасным, поборовшим зло законам.