Лев Данилкин - Клудж. Книги. Люди. Путешествия

– А Гинзбург?

– Гинзбург – это человек, который, в своей последовательности отрицая существование Всевышнего, только достигает того, что утверждает Его существование. Делает он это совершенно блестяще, и равных ему в этом нет совершенно.

Это теперь Иличевского издают, а раньше, хотя он дважды попадал в шорт-лист премии «Большая книга» – сначала с «Ай-Петри», потом с «Матиссом», хотя «Матисс» в 2007-м получил «Русского Букера», книг как таковых у него практически не было: если он где и публиковался, то только в Интернете и толстых журналах. И по сути, он много лет писал в стол.

– Да, это такое своего рода безумие, совершенно не безобидное, кстати. Я мало получаю удовольствия от того, что пишу. Писать для меня – чудовищная мука. Я никакого наслаждения не получаю от этого. Но все равно, в результате труд – наслаждение; я наслаждаюсь конечным продуктом – в отличие от процедуры. Это единственное, собственно, что меня движет. Человек, решившийся писать, должен быть абсолютно бесстрашным. Не бояться ни безумия, ничего. И если у него это бесстрашие есть, тогда все о’кей. Потому что гарантий никто не дает никогда никаких. Вообще.

Говорю ему:

– Я несколько раз пытался пересказывать знакомым «Матисса» – про что роман. Про бомжей? Ну, разве что формально. Про сумасшедшего физика? Да, но неточно, не то. Ведь что, собственно, там происходит: герои, троица бомжей, двое настоящих и один к ним примкнувший, вырываются из Москвы и пешком бредут в Крым или даже в Иерусалим. Идут и медленно, в час по чайной ложке пьют пространства, которые настолько насыщены, что в конце концов поглощают героев – те как бы растворяются в страшно густом, насыщенном цветами пейзаже. И как-то получается, что проще всего сказать, если в одной фразе, – то это про то, какая Россия прекрасная, нет?

– Да, примерно так. Про «Матисса» я могу сказать, что это роман про человека, про время и про страну. У меня была мысль такая: если человека в нашей стране лишить всего, если обрубить, попрать все на свете, то ему что останется? Ему останется – ландшафт. Я могу указать несколько точек в нашей стране, где можно просто сидеть и погибать от красоты. И если этот человек сумеет себя, свою душу в этом ландшафте взрастить, то он будет себя замечательно чувствовать и останется человеком. Поэтому, собственно говоря, человек – это глаз, наблюдающий ландшафт и путем зрения взращивающий душу. Это состояние очень благодатное.

– Считается ведь, что ландшафт – это в Англии, а русский пейзаж бесконечно однообразен, что в России, собственно, и нет «ландшафта».

– Считается! Это как считается. Поезжайте в Тарусу, встаньте у церкви и окиньте взглядом эту излучину, вместе с этим заливным лугом и домишками… Ландшафт ландшафту рознь. Не знаю. Что касается ландшафта страны – не все можно изобразить; все способы изображения, которые у нас есть – фотография, пейзаж, – это вещи, которые не вполне могут показать, что там есть на самом деле. Нужен глаз, нужен человек, для того чтобы это видеть. Более того, нужно не только смотреть, нужно там жить; нужна непрерывность обзора, вживание в ландшафт и в конечном счете растворение в ландшафте. Человек, растворяясь в ландшафте, посредством того, что он наблюдает, собственно, занимается оплодотворением этого ландшафта. Это немножко пафосно, но так и есть.

Боковым зрением – мы шагаем по какому-то тихому пресненскому закоулку – я замечаю, как, не останавливаясь, Иличевский оставляет пакет со сливами – там осталось больше половины – на какой-то приступочке. Фраза из романа: «Это яблоко он не съел, положил в карман, а потом оставил на подоконнике в зале ожидания. Вадя имел такую привычку и Надю потом научил: оставлять чего-нибудь съестного в аккуратном месте – так он делился. С кем? Не то с людьми, не то с Богом – он не понимал, но делился. По закону».

– «Матисс» в названии – это потому, что Матисс – художник цвета и, соответственно, история про зрение, про цвет? Про то, что Королев узрел?

– Да, это история про цвет, свет, про творящий цвет. В детстве мне казалось, что самое худшее, что может произойти с человеком, это слепота; раз человек не видит, он не существует. Зрение художника – это творящий свет. Видишь – значит, ты творишь. Матисс вообще мой любимый художник, я, еще не умея разговаривать, открыл у родителей альбом Матисса, и у меня такое было ощущение, что я превратился в художника, открылся тайный зрачок.

Чем ближе к финалу, тем меньше событий регистрируется в «Матиссе». Характеры героев уже очерчены, те, кто имел шанс изменить себя, уже сделали это, судьбы перестают быть существенными. Важно лишь то, что они теперь зрячие, они обретают то, что Иличевский называет «хищное зрение». Роман затопляют пейзажи – необычайно пронзительные, и это не игра автора литературными мускулами, но собственно результат его труда, отжатый сок романа, страна в чистом виде, квинтэссенция того, чем она является. Надо бы цитировать страницами, такие они красивые.

– Левитан ведь ни разу в романе и не назван, кажется, но явно эта фигура разыграна в романе?

– Да, это фигура умолчания романа. Все пейзажи – его. Правда, я не вполне уверен, что Левитан мог бы изображать домишки, ну да…

– То есть противопоставления «Матисс vs Левитан» нет? Это как бы два типа зрения?

– Да, никакого противопоставления. Два типа зрения, два демиурга, творца, которые проходят через роман. Левитан жутко интересная фигура.

– А у вас с Левитаном что?

– Совершенно неясная, невыявленная фигура. Мальчик из бедной еврейской семьи, еврей, лучше всех понявший русский пейзаж… По-видимому, то, что русским сказать тяжело, то ему… Учитель его – такая критическая фигура для русского пейзажа, как Саврасов, – со всем ужасом жизни, пьянством, чем угодно. Левитан был награжден, во-первых, дикой страстью творения, а во-вторых, дикой депрессией. Он умер в 40 лет. Он был человек еврейской культуры, неассимилировавший или ассимилировавший в пустоте, но тем не менее что-то его гложило . У меня нет мысли, что это какая-то еврейская идея умолчания, но, собственно, эта тоска – я домысливаю немножко, – она была тоска по Богу. Потому что, если ты родился с генами человека, которому предназначено служить Богу, но ты при этом ассимилировал, растворился в чуждой тебе культуре – а может быть, и не чуждой, – то остается некая страсть. И эта страсть – страсть к Богу – была вложена в страсть к творению. И не просто к творению, а страсть к творению ландшафта. То есть это оплодотворяющее зрение.

– Я вообще считаю, что прозой надо думать, прозу, которая состоит из готовых формулировок, сразу можно выбросить… Смотрите! Смотрите же! Вот она!

Узкий силуэт, вид сзади. Одежда подобрана таким образом, чтобы не акцентировать половые признаки, но это женщина. Из-под платка выбиваются серые космы, нижние конечности обтянуты ватными рейтузами, чоботы зимние, без шнурков. Оранжевая жилетка. У нее плечевой тик, рука дергается, шелестит помоечный пакет. Чтобы заглянуть ей в лицо, нам приходится нагонять ее. Жалкая и инфернальная, воплощение предельного убожества и абсолютной свободы – как это так, всё одновременно? Сейчас, сейчас, еще несколько шагов.