Лев Данилкин - Клудж. Книги. Люди. Путешествия

– Нет, не обязательно, главное для нас, чтобы было видно Гену и Чебурашку, – доносится из-за спины, и мне не нужно оборачиваться, чтобы понять, кто это: голос, словно бы иронизирующий над собственной многозначительностью, характерные паузы и нажимы – «парфёновская интонация» узнается моментально, не хуже, к примеру, рената-литвиновской.

Пока он прячет телефон, у меня есть секунда рассмотреть собеседника. По роду деятельности Парфёнов с головой погружен в прошлое, однако на библиотечную калошу не похож – хотя и в Бриони не разряжен, как обычно в телевизоре.

– А куда пойдем?

Теоретически, человека, продающего своим соотечественникам ностальгию по стране, которую они недолюбливали, надо звать куда-нибудь, где под «Лаванду» официантки в наколках приносят судака по-польски.

– Да ну что вы, идемте просто куда-нибудь.

Первым попавшимся местом оказывается кофейня «Лачего-то там».

– А помните, Шкловский называл цветное кино «взбесившийся ландрин»?

Я в замешательстве. Какое кино? При чем здесь Шкловский? Кто взбесившийся?

– Ландрин, – показывает на вывеску Парфёнов. – Так раньше называли монпансье, леденцы; у Гиляровского есть про это сюжет в «Москва и москвичи».

Ну и ну; дурацкое слово, которое я автоматически перевел в разряд бессмыслицы, уличного мусора, удивительным образом обросло смыслом и историей; коронный парфёновский трюк, продемонстрированный мне вживую; интересно.

– Ну, что? Прочли мои совьетлайфы? Чего там не хватает?

Странный вопрос для историка – разве историки когда-нибудь спрашивают нас, чего у них не хватает? Историки знают все сами, и когда берутся сочинять свою версию событий, говорят: вы ничего о прошлом не знаете, прошлое – чужая страна, все, что вы знаете о прошлом, – ложь, сейчас я скажу вам правду – как было на самом деле.

Парфёнов поступил с точностью до наоборот. Вопрос, можно ли назвать его «Намедни» народной историей, остается открытым, но факт тот, что, перед тем как сочинять книгу, Парфёнов завел специальный блог и стал советоваться с народом: а давайте-ка все вместе возьмем и вспомним, как оно было. И да, наверняка там чего-то не хватает, но точно нет ничего лишнего: потому что узнаваемо – всё. Каждый год – какой-нибудь там 1965-й или 1969-й – на манер мозаики, составлен из «феноменов» или, в телевизионной терминологии, «сюжетов», десятка по три в каждом. Что за феномены? Молоко в треугольных пакетах, Братская ГЭС, мода на просмотр диафильмов, Солженицын в «Новом мире», Успенский придумал Чебурашку, запустили луноход, первые мини-юбки… История в изложении Парфёнова выглядит чрезвычайно friendly ; прошлое – хорошо знакомая страна, куда нельзя попасть насовсем, зато можно съездить туристом, чтобы убедиться: да, ничего не пропало, вещи не поменяли владельцев, о них заботятся, и цена их даже растет – потому что годы облагораживают. Точно, диафильмы в коробочках, и проектор, да, перегревался все время, больше трех подряд лент не посмотришь, и молоко в треугольных пакетах вечно текло.

– Зато 16 копеек стоило, а вот я сейчас был в Вологодской области…

Тут Парфёнов неожиданно углубляется в сравнительный анализ динамики цен на молочные продукты в городе Череповец и на Лазурном Берегу за последние тридцать лет; видно, что и с тем, и с этим местом он знаком основательно и про подорожание может проговорить битый час, не хуже любой бабки со скамейки; ему все интересно, и это тоже.

В каждый из четырех томов «Намедни» зашито по десятилетию: шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые, девяностые. Внутри – развороты, имитирующие советские газеты. Заголовки на развороте: «Ушастый сменит Горбатого», «Косыгинские реформы», «Сука Стрелка родила»; шпилька в том, что в советских газетах вряд ли поместили бы на одной полосе материалы про космос и про ширпотреб.

Однако ж если ничего нового нет и все всё и так знают, что такого особенного в парфёновских «сюжетах»?

Прежде всего важно, как написано, – с интонацией, смешно, красиво, иной раз чуть ли не стихотворение в прозе получается; но главное – точно, всегда в яблочко. Бог в деталях. Неаккуратность – любая – Парфёнова раздражает; «неточно» – главная его претензия к чужим хроникам, претендующим на адекватное воспроизведение времени. Пелевинский роман «Generation „П“», знаете, почему ему не нравится? Вообще, «на ящике» (в книге он пишет «в телевизоре», но говорит – «на ящике») все не так, но особенно – мелочи, детали; вот, например, упоминается бижутерия Армани, «хотя всем известно, что Армани бижутерию не делает».

Бижутерия Армани, Шкловский, Крокодил Гена; положительно, по степени осведомленности этот человек располагается где-то между Дживсом и Яндексом.

Так это что, телевизионные фильмы, переведенные на бумагу? По сути – да, но по реализации – ни в коем случае.

– Ах, хвост торчит?! Ну, на «Союзмульфильм» позвоните, у них должны быть фотографии без хвоста! – опять в телефон. – Ничего сами сделать не могут! – это уже мне.

Верстальщики доделывают макет книги «Намедни», автор, очевидный перфекционист, нервничает. «Сюжетов» стало гораздо больше, большинство текстов написаны заново, иллюстрации – все с нуля, за каждой чуть ли не месяцами охотились. Вообще-то он еще в девяностых, во времена телевизионного «Намедни», хотел сделать из этого книгу – но затея стоила слишком дорого. И когда издатель Пархоменко предложил ему заняться этим, он спросил – а готов ли тот потратить дикие тыщи: верстать каждую полосу, как отдельную газету, искать репортажные кадры, покупать фотографии в Associated Press и Paris Match ?.. Пархоменко, узнав приблизительный бюджет проекта, тут же скис – однако ж через некоторое время снова нарисовался и предложил позавтракать в «Мосте» втроем с владельцем издательства, олигархом Мамутом. И вот когда Парфёнов услышал слово «Мост», он понял, что есть шанс, дело выгорит – бюджет завтрака, по крайней мере, сопоставим с ценой хорошей фотографии. Тут Парфёнов улыбается, но ты даже не успеваешь понять, искренне или нет; улыбка быстро стирается: некогда. Часов на нем нет, но время меряется звонками по телефону, который вибрирует раз в пять минут, железно: шофер, корреспондент Колесников, писатель Иванов, из издательства, брат… Леонид? Леонид? Леонид?

– А вы знаете, например, что имя Леонид было страшной экзотикой еще в шестидесятые?

Нет, не знаю: в семидесятые Леонидов было уже завались, в честь Брежнева.

– Да нет, что вы, у меня мама – учительница истории, назвала меня в честь спартанского царя.

Странная особенность, о которой вы не знаете, если видели Парфёнова только по телевизору: он все время кого-то изображает. Первую миниатюру Парфёнов разыграл прямо на улице, демонстрируя особенности профессиональной манеры фотографа-американца; оказалось, это была только увертюра – за пару часов он перевоплотился еще человек в пятнадцать, среди которых фигурировали профессор Лотман, сатирик Райкин, артист Табаков, генсек Брежнев, писатель Алексей Иванов, актриса Раневская, президент Ельцин, и это далеко не полный перечень. Иногда это всего несколько слов, образчик голоса, интонации, но иногда он принимается разыгрывает целую сценку: привстает, здоровается с рукавом собственной куртки, висящей на стуле, имитирует мимику – артист. Впрочем, сказать, что этот самый артист в нем пропадает, тоже нельзя – по каналу «2×2» показывали озвученный им (полностью! за всех персонажей!) мультсериал Monkey Dust , беллетрист Акунин, случайно услышав, как Парфёнов говорит по-немецки, собирался снять его в своей «Смерти на брудершафт» в роли германского шпиона Зеппа, а еще он играет в театре – во всяком случае, утверждает, что между семью и десятью вечера ему лучше не звонить: «Я на сцене». И ладно бы только между семью и десятью; общаясь с ним, испытываешь ощущение, что попал не то на мюзикл, не то в оперу: он примерно 90 процентов времени что-то поет. Нет, не собственные арии, правда, а цитируя («Помните это, да?») Бернеса, Высоцкого, Зыкину, Окуджаву, Кристаллинскую, Пьеху, и не просто там строчку, а целыми куплетами; не знаю, какие роли он исполняет в театре, но если бы ему дали изображать музыкальный автомат, он бы точно не сплоховал.