Борис Вахтин - Портрет незнакомца. Сочинения

Октябрьская революция совершалась с единственной и четко сформулированной целью: завоевать власть. Террор был выгоден — он распределял и перераспределял власть.

История Франции быстро переварила революцию, как целое — часть; у нас этот процесс затянулся — вероятнее всего, из-за непомерности террора.

Когда всматриваешься в фигуры деятелей нашей революции, то поражает не столько их энергия, их волевой напор, их решительность, сколько какая-то удивительная внечеловечность их. Словно бы перед нами искусственные манекены, в которых и энергия, и воля, и решительность — ненастоящие, деланные, созданные не самими этими людьми, а их положением. Стоит им выпасть из общего потока революции, стоит им попасть в ситуацию, в которой они вынуждены действовать на свой страх и риск, от своего собственного имени, быть самими собой — и куда только исчезает вся их сила духа, их жертвенность и героизм! Перед нами, как правило, обыкновенные разные люди во всей их подлинности. Эти превращения поразительны, в ослабленной форме их можно наблюдать и в наши дни — например, многие видели «электризацию» людей в 1956 году во время чтения тайного доклада Хрущева о сталинских преступлениях; да и на Западе то же: куда вдруг девались те десятки и сотни тысяч молодых людей — активных, готовых на столкновения с полицией, на тюрьму, на утрату обеспеченности во имя неясных целей? где они укрылись? Какие силы их «зарядили» и «разрядили»?

Проявление внечеловеческих сил наблюдатели подозревали и прежде.

Вот что писал о французской революции Жозеф де Местр:

«Первым условием декретированной революции является отсутствие всего того, что могло бы ее предупредить, и неудача во всем для тех, кто желает ей воспрепятствовать. Никогда, однако, не бывает столь очевиден порядок, никогда провидение не бывает столь осязательно, как в тех случаях, когда воздействие свыше заменяет дело рук человеческих и действует исключительно своей силой: это-то и происходило в то время».

И у нас на эту черту революции, на ее поразительную удачливость не раз обращали внимание… О нашей революции можно сказать именно теми же словами, какими де Местр говорит о французской:

«Особенно поразительною во французской революции представляется эта увлекающая сила, сокрушающая все препятствия. Вихрь ее словно легкую соломинку уносил все, что человеческая сила сумела противопоставить ей; никто не останавливал хода ее безнаказанно».

Эти наблюдения де Местра заставляют серьезнее присмотреться к возможностям человеческой личности и поставить важный вопрос о пределах этих возможностей, о роли человека в человечестве.

И важно, очень важно наблюдение де Местра:

«Вполне основательно было замечено, что французская революция скорее сама управляла людьми, нежели люди управляли ею… Даже изверги, которые, по-видимому, руководили революцией, участвовали в ней лишь как простые орудия: едва успевали они выразить претензию поработить ее себе, как погибали с позором…»

И он же еще точнее сказал о революционных деятелях:

«Все им удавалось, ибо они были орудиями силы, которая ведала о них больше их самих… Чем внимательнее всматриваешься в людей, по-видимому, наиболее деятельных участников революции, тем больше находишь в них что-то пассивное и механическое. Придется неустанно повторять, что совсем не люди вели дело революции, а революция пользовалась людьми».

Да, вот так: «… были орудиями силы, которая ведала о них больше их самих». Очевидно, что де Местр вел речь о Божественной силе — иным образом толковать свои наблюдения он и не мог. Нам, однако, важно не его толкование, а подмеченное им нечто механическое, несвоевольное, подчиненное в деятельности революционеров. В этой области октябрьская революция (и весь процесс ее вызревания в России, длившийся почти сто лет) дает нам удивительный и действительно неповторимый опыт, опыт практический и опыт теоретический.

Присмотримся к нашему прошлому.

В 1907 году Абрамов, один из ближайших наблюдателей первой нашей революции, писал о всеобщей забастовке 3–10 января 1905 года:

«Это был взрыв революционной энергии… За три дня всеобщей забастовки практическое развитие рабочих масс сделало гигантский скачок вперед: нетронутая серая масса стала за эти дни сознательной революционной силой.

Идея шествия ко дворцу и подачи петиции царю как-то внезапно и мгновенно овладела массами».

Девятого января эта рабочая масса пошла на заклание. В ночь на девятое и властям, и интеллигенции стало ясно, что кровопролитие неизбежно, но никто остановить его не смог. Раздались выстрелы, упали убитые мужчины, женщины, дети — те, кто нес царю петицию, жалобу, слезницу. «В безумном ожесточении люди бросились навстречу войскам, и вновь и вновь падали жертвы. Страх у людей пропал. Ими руководила ненависть и обида».

Гапон старался сделать «как лучше», уговорить власть с помощью покорности и слезной жалобы; интеллигенты пытались уговорить власть предотвратить кровопролитие — накануне, восьмого января, но министр внутренних дел Святополк-Мирский их не принял, а Витте отговорился тем, что не может ничего сделать: «Я… дела этого совсем не знаю и потому вмешиваться в него не могу; кроме того, до меня, как председателя Комитета министров, совсем не относится». И Витте свидетельствует:

«Это была первая кровь, пролитая в довольно обильном количестве, которая как бы напутствовала к широкому течению так называемую русскую революцию 1905 г.».

Все как будто старались предотвратить «довольно обильное количество» пролитой крови, предотвратить революцию — не получалось никак. И осмыслить преступления тоже не получалось никак. Синод, святейший Синод выдал мысль, от которой на душе становится тоскливо и тошно — так она знакома по сегодняшним нашим газетам: «Всего прискорбнее, что происшедшие беспорядки вызваны подкупами со стороны врагов России и всякого порядка общественного». Так и просится в послание святейшего Синода — «спровоцированы агентами империализма, сионизма и западногерманского реваншизма»… Глубокую мысль родил правительственный Синод, но еще глубже была мысль государя-императора, высказанная через десять дней после расстрела:

«Знаю, что не легка жизнь рабочего… Но мятежною толпою заявлять мне о своих нуждах — преступно… Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую преданность их мне, а потому прощаю им вину их».

Да, паршиво в России обстояло дело с признанием совершенных преступлений, всю историческую дорогу паршиво. Но не только это важно для нашей темы, важно и то, что никто не в силах был остановить стихию.