Игорь Шафаревич - Записки русского экстремиста [Политический бестселлер]

Другой часто повторяемый аргумент заключается в том, что новая система ослабит стрессы, испытываемые школьниками. Понятый буквально, этот аргумент бессмыслен: ведь основная масса экзаменов приходится на время учебы в школе и институте. Но здесь явно сквозит мысль, что число таких экзаменов параллельно будет уменьшаться, а в идеале все сведется к этому единому экзамену (единый = единственный). То есть это наступление на самый принцип экзамена. Принцип, выработанный тысячелетиями культуры, — письменный экзамен, дающий возможность спокойно проверить свои знания, и устный, основанный на индивидуальном контакте.

Тысячи лет назад, когда современная культура только начинала складываться, шумерские писцы уже сдавали экзамены. Неужели современные планировщики своей мудростью превосходят всю культурную традицию человечества? Да и с точки зрения стрессов такой один экзамен (или несколько экзаменов), от которого зависит будущность молодого человека, способен вызвать гораздо больший стресс! Единственный способ бороться с этим, как всегда, — это тренировка, постоянное участие в экзаменах, начиная с 7—8-го классов.

Под конец несколько слов о самой идеологии реформ. Несомненно, жизнь все время меняется, и мы должны к этому приспосабливаться. Например, если я чувствую, что парус моей лодки плоховато ловит ветер и она неважно слушается руля, то надо найти время и постараться ее исправить. Но когда это делать? Когда погода хорошая, я пристал к берегу. А не во время шторма, если еще и лодка дает течь. А современная психология реформ похожа на стремление ремонтировать лодку во время шторма, когда берег далеко. В таком положении пора думать о спасении. Так и в нашей жизни, казалось бы, должны были бы брать верх мысли не о реформах, а о спасении того, что еще спасти можно и спасать стоит.

Вот к небольшому числу таких факторов нашей жизни относится наша система образования. Она начала складываться с XVIII века, строилась весь XIX век, весь советский период. Конечно, в ней были недостатки. Но и с учетом их она, безусловно, была одной из лучших в мире. Сколько раз я читал западные статьи, где о ней говорилось с завистью!

Такая, например, фраза: «Почему русские обогнали нас в космосе? Потому что их система образования лучше» — была стандартной на Западе. Поэтому в наше трудное время, казалось бы, надо думать о спасении нашей системы образования. А если когда-то жизнь поправится, страна разбогатеет, то можно будет помечтать и о реформах, о принципиальных преобразованиях.

Почему же с таким напором осуществляются действия, противоречащие столь простым и очевидным мыслям? Я позволю себе высказать догадку. Речь идет о надежде свести образование к созданию из людей примитивных автоматов. Так для большинства. А для богатых — особые школы с нормальным, нереформированным образованием (может быть, за границей). Но если такая мечта и есть, то она иллюзорна. Тонкое, глубокое образование даже в дорогих избранных школах может вырасти только на почве здорового нормального всенародного образования.

Так что «богатые» в любом случае обманут сами себя. Но что делать нам, «небогатым»? Вряд ли мы все согласимся на такую судьбу своих детей, что они станут послушными полуавтоматами, а вернувшись домой, смогут «оттянуться» и посмотреть по TV «порнуху». В нас глубоко заложено представление о другой жизни. Мне рассказывали о таком социологическом обследовании. После перестройки многие потеряли ту работу, к которой их готовило полученное ими образование. И некоторые из них превратились в «челноков». Среди них и был произведен опрос — зачем они туда пошли? Оказывается, подавляющее большинство — чтобы дать детям возможность получить образование! Так что представление об общекультурном образовании у русских — в генах (или аналогичной традиции).

Что мы можем сделать, чтобы осуществить эти свои основные жизненные принципы? Я думаю, что положение не безнадежно. По крайней мере был один яркий прецедент — когда решено было вводить в школе курс «сексуального просвещения». Тогда было уже решение министерства, выделены часы, отнятые у литературы, истории, математики, написан учебник. Я сам держал в руках макет учебника и программу, где, например, на изучение полового акта отводилось 26 часов! И это решение не было реализовано только благодаря родителям, создавшим группы протеста в разных городах.

Правда, та тема была более поражающая. Помню, как тогда я однажды по радио рассказал об этом проекте. Я сам был поражен реакцией. Даже среди сотрудников радиостанции. Помню, как женщины обступили меня и спрашивали: «Что же делать? Как я буду смотреть в глаза своему Петьке, если он после такого урока попросит кое-что объяснить?»

Но ведь и сейчас, по существу, положение не менее драматическое. Нас стремятся оторвать от той культурной почвы, на которой мы все выросли. Куда бы потом ни пошел молодой человек — учиться в институт или работать на завод, но приобретенный в школе опыт соприкосновения с многотысячелетней культурой человечества будет влиять на него всю жизнь. Вот этот элемент нашей жизни непрерывно находится под угрозой разрушения.

Когда-то мы отдали свою экономику, недра, саму страну. Но тогда могло быть извинение, что все удалось провернуть так быстро — года за два-три. И мы даже не успели сообразить, что же происходит. Теперь у нас такого оправдания нет: все давно понятно и разъяснено нам на примерах. Поэтому ответственность за то, что произойдет, будет лежать на нас самих — если мы это допустим. В частности, в образовании.

Мне кажется, то, что произошло в США 11 сентября, знаменует какой-то колоссальный поворот в истории. И, как всякий такой поворот, он не является чем-то совершенно новым. Прежде чем поставить на сцене драму, режиссер должен провести несколько репетиций. Репетиции уже были. В 1993 году ту же самую башню, которую сейчас развалил самолет, пытались взорвать. Но взорвали неудачно, и башня сильно не пострадала. Потом был взрыв в Оклахома-сити в 1995 году, где 168 человек погибли, терроризм в Ирландии с колоссальным количеством жертв, еще раньше — в Германии… Мы видим сейчас только наиболее драматическое проявление того явления, которое связано с понятием терроризма. Часто говорят: это какой-то беспрецедентный акт варварства! Можно согласиться, действительно, терроризм потрясает своей жестокостью, но с тем, что он беспрецедентен, никак нельзя согласиться. Хиросима — это тоже акт терроризма. Я понимаю еще, когда сбросили атомную бомбу на военно-морскую базу Нагасаки, но Хиросима была мирным городом, в котором было убито и ранено около 140 тысяч жителей. Или в самом конце войны — Дрезден, где не было никаких военных объектов, но скопилось громадное количество беженцев: сгорело и погибло под развалинами около двухсот тысяч человек. Это был чистый акт мести. Потом, уже в более позднее время, — бомбардировки Ирака. И, наконец, последнее — это уже с косовским конфликтом связано — бомбардировки Сербии. Это был типичный акт терроризма, когда исполнитель отказывается от всех законов, норм права и сам вершит и суд, и расправу. И Соединенные Штаты, и Запад как бы обучали весь мир, ну, как в школе, принципу терроризма. Человечество мучительно в течение многих тысячелетий вырабатывало очень трудное понятие закона в отношениях внутри общества и в отношениях между государствами. До того существовал в племенах закон кровной мести. Каждый человек брал в свои руки исполнение этого закона, который в качестве вендетты еще сохранился кое-где и до нашего времени. Постепенно можно проследить, как человечество пыталось как бы локализовать вот эту смерть и насилие. Вообще, по-видимому, человек не может надеяться на утопию уничтожения зла. Но по крайней мере происходила все время попытка это зло локализовать. Например, убийство снять с совести одного человека, а взять его на совесть общества, суда. Точно так же в отношениях между народами — убийство как бы локализовалось и становилось делом государства. Оно подчинялось различным законам, которые должны были делать зло менее разрушительным. Например, таков был смысл конвенций, вроде Гаагской. Идея ее заключалась в том, что война в конце концов хоть и не будет уничтожена, но сведется к тому, что воевать будут только солдаты против солдат, из этого будет полностью исключено мирное население, будут воевать только люди в мундирах. И вот терроризм — это как бы возвращение к уровню племенной мести. А вот другая сторона терроризма, которую нам лучше всего понять на примере Великой Отечественной войны. Ну, например, если честно говорить, так кто же была Зоя Космодемьянская, как не террористка. Так обычно, конечно, называют своих шпионов разведчиками, но ведь это вопрос только в формулировке. И, в конце концов, партизанская война — тоже шаг, приближающийся к терроризму. Гаагской конвенцией как раз партизанская война и была запрещена, полагалось, что война может существовать только между армиями, между людьми в мундирах.