Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

Перелистываешь эту книгу в поисках красноречивой цитаты – и находишь массу примеров тому, что у Катаевой неважно со стилем, вкусом и элементарной грамотностью, но ничего скандального, видит бог, не обнаруживаешь – равно как и ничего нового, прорывного. Мало ли, представим непредставимое: автору понадобилось привлечь внимание к своим пастернаковским штудиям, и на свет сначала появилась базарная «Анти-Ахматова», а когда все купились – тут-то и бабахнул серьезный труд, который все раскупили и ошеломленно прочли. Так поступали люди вполне достойные: скажем, Михаил Веллер в семидесятые, чтобы его имя запомнилось, а рукописи вырвались из самотека, разослал по редакциям толстых журналов штук двадцать откровенно порнографических и дико смешных рассказов, после чего его имя запомнили и следующие тексты, вполне качественные, читали уже всерьез (а кое-где и печатали); автор не учел лишь того, что любители сохранят эти шедевры и в разгар его писательской славы тиснут в сборнике «Забытая погремушка». Но Веллеру было что предъявить помимо погремушки, а что предъявила Катаева, обратившись к столь щекотливой теме, как действительно бурная личная жизнь Пастернака? Ничего решительно. Есть, конечно, упоминание о «климактерической» полноте Зинаиды Николаевны – словно в пику ей, чтоб обзавидовалась, на последней странице обложки размещен фотопортрет Тамары Катаевой в мини-юбке, с глубоким вырезом блузки, без всяких признаков климактерической полноты; поздравляем, это серьезное достижение. Есть несколько нечистоплотных пассажей о том, предохранялась или не предохранялась Ольга Ивинская, легко ли было женщинам двадцатых годов обходиться без одноразовых средств гигиены, о том, настоящей или крашеной блондинкой была все та же Ольга Всеволодовна, – но чего ради все это? Слава богу, биография Пастернака подробно задокументирована, интерпретирована им самим в письмах, не говоря уж про гениальные автобиографические очерки; мемуарные свидетельства опубликованы, акценты расставлены – у каждого свои, – чего хочет автор? Заново привлечь внимание читающей общественности к тому, что у Пастернака в последние годы была вторая семья, а до того он увел жену у друга? Помилуйте, кого теперь этим удивишь… Посетовать, что Ольга Ивинская и ее дочь Ирина Емельянова пользовались заграничными гонорарами Пастернака? Вообще-то пользовались они не только гонорарами – сразу после его смерти обеих посадили по сфабрикованному обвинению; но для ревнивого биографа всем женщинам Пастернака оправданий нет. Все по Давиду Самойлову: «Если женщина полюбит, // А мужчина не полюбит, // То она в избытке злобы // Самого его погубит». В данном случае, конечно, не погубит и даже не уязвит, но ведь и славы не стяжает. Тогда зачем?

После «Анти-Ахматовой», помнится, широко обсуждался вопрос: следует ли законодательно защищать писателей от подобной интерпретации? Был же нашумевший процесс, когда потомок баталиста Верещагина обвинил искусствоведа Людмилу Лунину в оскорблении памяти прадеда, которому она невинно, без дурного умысла приписала «некрофилию во фроммовском смысле». Но у Ахматовой прямых потомков нет, иск подать оказалось некому, а в случае с Пастернаком его и подавать, собственно, не на что. Есть тут, правда, странная претензия, что в полное собрание сочинений Пастернака в одиннадцати томах вошли не все письма (Евгений Борисович многократно объяснил, что не хватило места, и никогда не препятствует исследователям ознакомиться со всеми сохранившимися текстами отца – я сам несколько раз получал от него отцовские документы, тогда еще неопубликованные). Но это легко выясняется в диалоге – повода для негодования нет. А что небрезгливые издатели в очередной раз издали «Такого-то без глянца» – не запрещать же перепечатывать мемуары о частной жизни великих людей? В частной жизни Пастернака куда больше поучительного, чем сомнительного.

Таков оказался бесславный итог громкого литературного скандала двух летней давности. Ответ на вопрос «Что делать?» напрашивается сам собой: ничего не делать, дать пышно расцвести. И тогда вместо ожидаемого залпа послышится скромный плюх, который и будет закономерным финалом для всякого автора, надеющегося при помощи базарного тона срубить проценты на чужой славе.

Напоминать о Катаевой сегодня стоит разве что в назидание другим любителям сделать себе имя на развенчании чужой славы. Вообще от большинства ниспровергателей и хамов остается в истории и литературе очень мало. Был человек, воял, говорил расчетливые гадости – и кто-то даже реагировал и даже считал его единственно честным автором, потому что многие отождествляют с честностью именно гадость. И вот его нет, и не подает он больше инфоповодов, а вечных ценностей не оставил. И что? И ничего. Имя нарицательное, с малой буквы. Тоже память, конечно, но кому пожелаешь такой памяти?

В эпоху гламурно-патриотичного консьюмеризма (2003–2008) самым распространенным жанром в литературе и кинематографии была антиутопия, и это означает, что не все потеряно. Не побоюсь сказать, что именно этот жанр в одну из самых благополучных российских эпох был некоей коллективной общественной совестью, и беспрерывно плодившиеся мрачные прогнозы доказывали, что общество смутно сознает глубину своего падения.

Врут, что антиутопия возникает в обществе депрессивном и тревожном: по воспоминаниям Валерия Попова, нигде так много не смеются, как в самых тяжелых палатах. У больных включается механизм самозащиты, они утешаются любой ерундой, хватаются за призрак надежды, побеждают боль шуткой – и тем спасаются. Позволить себе мрачные мысли может лишь относительно здоровый – больного они добьют. Обратите внимание: большинство раннеперестроечных антиутопий – «Новые Робинзоны» и «Гигиена» Петрушевской, «Невозвращенец» Кабакова, «Не успеть» Вячеслава Рыбакова – написаны в сравнительно благополучные времена, до 1993 года, до чеченской войны. Во второй половине девяностых антиутопий не писали – в них жили. Новая волна мрачных прогнозов и эсхатологических картин накрыла русское (и не только русское) искусство на пике путинской стабильности – все дурное исчезло из программы «Время» и сконцентрировалось в литературе и кинематографе.

Началось с романа той же Людмилы Петрушевской «Номер один, или В садах других возможностей». Эта книга (2003-й, хотя закончена за год до того) впервые подняла вопрос о перерождении интеллигента, согласившегося поиграть по чужим правилам. Описанное в романе северное племя энтти овладело техникой переселения душ, и ученый, занимающийся этно(энто)графией, решил применить ее для решения своих задач. То есть у него выхода не было – его убили бандиты, и пришлось ему, чтобы спасти семью, подселяться в тело бандита. И что вы думаете? Тело бандита оказалось сильнее. Герой пришел к любимой жене, чтобы передать ей денег, а вместо того избил и изнасиловал ее. Замечательно, как всегда у Петрушевской, была прописана чисто языковая драма – как речь интеллигента под влиянием более мощной и пассионарной, пардон, бандитской личности начинает преображаться, пропитываться тупой, зверской ненавистью, пронизываться разборочной лексикой. Это был мощный антиутопический ответ на мечтания о том, как интеллигенция впишется в рынок и облагородит его собою. Когда-то единственным ответом героев Петрушевской на новую перестроечную реальность было бегство в леса – причем еще до того, как «начнется». В том, что начнется, она не сомневалась. Ну вот, началось, только не так, как она предполагала, не в виде разрухи и безвластия, не в варианте эпидемии или гражданской войны, а просто все вдруг стало не надо. Души подселились в бандитские тела и умерли.