Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

Об этих же мертвых душах стал много писать в нулевые годы другой прославленный автор, и тоже, кстати, женщина: «но такие тонкости женщинам видней». Юлия Латынина, сочинявшая до этого социальные фэнтези и братковско-олигархические хроники, вдруг опубликовала страшную антиутопию «Джаханнам» – о том, как чеченцы захватывают крупный город на востоке страны и грозят устроить там техногенную катастрофу, обещающую унести десятки тысяч жизней. После «Норд-Оста» и Беслана в это верилось легко. «Джаханнам» и последовавшая за ней «Земля войны» повествовали о простом и отнюдь не упраздненном конфликте: вот есть чеченцы, они, конечно, волки, принципов мало, правил еще меньше, но это только в борьбе с русскими, которых можно дурить как угодно. Перед собой-то они честны. Внутри у них есть вертикаль, начисто утраченная русскими. В России сгнило все: государственная власть, убеждения, любовь. Никто из русских – кроме любимых Латыниной олигархов, последних носителей здешней пассионарности, – в принципе неспособен противостоять воинам джихада. И если в западном мире – где это же опасение высказывалось неоднократно – сохранились еще хоть какие-то основы, в нашем после краха советского проекта не оста лось решительно ничего святого. Разве что деньги еще что-то значат, и на их обладателей вся надежда. Так Латынина точно предсказала ситуацию, когда именно остатки всемогущей когда-то олигархии будут восприниматься либералами как оплоты свободы, хотя по большому счету им на эту свободу совершенно положить, просто в какой-то момент она была удобнее несвободы.

После катастрофических сочинений Латыниной настал черед антиутопий правильного, государственнического толка – самое странное, что в этот удивительный период даже самые лояльные сочинения облекались в форму мрачных пророчеств. Сердцу-то не прикажешь. Будь ты хоть самый упертый государственник, хоть самый искренний (что проблематично) суверенный демократ – бодрые гимны у тебя поневоле облекаются в формы причитаний; литературу не обманешь. В девяностые преобладало другое настроение – лихость какая-то, что ли, неплохо выраженная у Бродского в «Подражании Горацию»:

То есть болтает, страшно, но по временам весело – даже в трюме. В нулевые все дружно ждали чего-то ужасного, и чем тише была морская гладь, тем ниже падал барометр. Настроение это нагляднее всего выражается тургеневской формулой из «Клары Милич»: «Хорошо-хорошо, а быть худу». Объясняется это просто: все чувствовали – совесть-то заткнулась еще не окончательно, – что благополучие это построено, по выражению Анны Козловой, «на гнойной ране»; что оно как бы не совсем заслуженно, не заработано; что всем нам, согласным и несогласным (а последних почти не осталось), придется за него расплачиваться и возмездие близко. Вот почему даже лояльнейшие авторы вроде Сергея Минаева облекали пророчества вроде «Media sapiens» в форму романа-катастрофы (катастрофу устраивали олигархи, затаившиеся в Лондоне); вот почему в «Метро 2033» Дмитрия Глуховского опять-таки возникал постапокалиптический мир, хотя апокалипсис случился по вине Штатов. Будущее везде выходило ужасным, тоталитарным, нищим, кровавым – в «Параграфе», в «Новой земле», во франко-американском «Вавилоне нашей эры» Кассовица (там Россия и Восточная Европа вообще выглядели диким полем, по которому шляются террористы), в «Смертельной гонке» – не особенно удачной американской кальке «Новой земли»… Везде дождь, грузовики, автоматы, пустоши и борьба за выживание. Утопий не появилось вовсе, если не считать публицистического опуса Михаила Юрьева «Третья империя», который, однако, на вкус среднего российского читателя, не одержимого идеей вселенского величия России, выглядит похуже иного романа-катастрофы. В сущности, между «Третьей империей» Юрьева и «Днем опричника» Сорокина разница лишь в объемах. Впрочем, сблизились теперь и они, ибо к «Дню опричника» прибавился «Сахарный Кремль».

Дело не в том, что будущее России рисуется большинству либералов в мрачных тонах: либералов тут всегда немного, на их прогнозы можно бы и плюнуть. Дело в том, что почти все граждане современного мира, не только россияне, видят впереди глобальный катаклизм – ядерный, экологический или техногенный. В российской фантастике количество мрачных моделей будущего – в основном, конечно, тоталитарных, реже террористических – достигло критической массы: один известный редактор предложил вешать на входе в издательства плакат «С антиутопиями не входить». Авторами этих сумрачных будущих миров выступают коммунисты, нацболы («316, пункт “В”» Эдуарда Лимонова – о тоталитарном политкорректном Западе), пассионарии, чьи убеждения шире любой политической программы («2008» Сергея Доренко), и везде прогноз одинаков: каждой стране достается то, чего она больше всего боялась. Америке – разгул дисциплины, России – разгул безвластия, Европе – разгул политкорректности и торжество воинов ислама («Мечеть Парижской Богоматери» Елены Чудиновой). Все эти кошмары, разноприродные по сути, будут одинаковы визуально: все те же кислотные дожди, люди в униформе, автоматы, проклятья на восточноевропейских языках, ночные обвалы, толпы беженцев. В Штатах, правда, жанр фильма-катастрофы несколько увял сразу после 11 сентября, когда реальность превзошла фантастику, – однако сегодня и там продолжают снимать всякую «Я – легенду». Больше того: американцы, похоже, избывают ужас с помощью распространенного психологического тренинга – жмут на больную мозоль, пока она не потеряет чувствительность. Эвакуация Нью-Йорка, обрушение небоскребов, паническое обращение президента – нормальный антураж современного американского блокбастера, почти клише.

В чем причина? Она проста: антиутопия – неизбежно самый распространенный жанр в сытом, политкорректном, консьюмеристском мире. Месть со стороны самой человеческой природы: человек не может все время потреблять и считать это смыслом жизни. Рано или поздно ему начинает казаться, что все это как-то незаслуженно. Что Бог вовсе не отменил историю, а только терпит, надеясь, что человечество одумается. А поскольку оно никак не одумывается, скоро он за весь этот культ потребления накажет так, что мало не покажется. Думаю, из всего человечества в конец истории верил один Фукуяма. Остальные на подсознательном уровне понимают, что конец истории наступит только тогда, когда человек усовершенствуется до ангела. Пока этого не произошло, история будет состоять из крови, грязи и работы; и если для кого-то она состоит из виндсерфинга, закупок и педикюра – это только увеличит количество крови и грязи в будущем. С этим «встроенным напоминателем», как назывался один из рассказов Пелевина, ничего не поделаешь. И потому человечество, неустанно и с удовольствием потребляя, продолжает неутомимо запугивать себя: не только чтоб вкуснее кушалось (хотя, конечно, острота ощущений играет тут не последнюю роль), а чтобы помнилось о фундаментальных вещах. Потребитель ведь вырождается очень быстро – к хорошему легко привыкаешь; он перестает думать об окружающих, напрягать мозги, помнить о смерти. Чтобы не выродиться, человечество играет в апокалипсис, не переставая готовиться к концу света – как глобальному, так и индивидуальному, своему для каждого.