Ефим Гофман - Необходимость рефлексии. Статьи разных лет

Подобный дерзко-отстранённый взгляд, прочитывающийся за словами Добровольцева, в данном случае воспринимается не симптомом взбалмошной гордыни, но ситуативной формой проявления подлинной духовной независимости по отношению к Злу и к людям, его вершащим. Или, иначе говоря, проявлением внутренней свободы.

Выражается подобная внутренняя свобода не только в том, что, находясь за колючей проволокой, Добровольцев смог сохранить глубину мышления, остроту скептической рефлексии. Не только в том, что Володя остался способным на редкостные для лагеря проявления сочувствия к людям: игнорируя начальственные инструкции, он идёт на рискованные уступки солагерникам, коченеющим от холода.

Не менее значимо и то обстоятельство, что Добровольцеву удалось сберечь в своей душе начало, воспринимавшееся Шаламовым как одно из важнейших для человеческого бытия: начало творческое; отчасти даже – артистическое.

Здесь-то и просматривается ещё одна ассоциация-рифма. На сей раз – с судьбой всё того же Серёжи Кливанского.

Совершенно понятно, что, очутившись за решёткой, Кливанский напрочь потерял возможность играть на скрипке. Вместе с тем, фигура музыканта воскресает – пусть и в условной, метафорической ипостаси – при упоминании достаточно примечательного поворота судьбы Добровольцева. Этому человеку в лагере удалось освоить трудную, квалифицированную работу пойнтиста с такой виртуозностью, как будто среди заключённых – процитируем здесь точные слова автора – «обнаружился замечательный скрипач»…

«Как вывести закон распада? Закон сопротивления распаду?», – рассуждает Шаламов в одной из своих незавершённых записей. Два упомянутых закона не случайно здесь перечислены подряд. Даже по такой внешней конфигурации шаламовской мысли видно, что писатель, чьё внимание в первую очередь было сконцентрировано на запредельно-ужасающих проявлениях людского естества, одновременно осознавал глубокую укоренённость воли к противостоянию процессам расчеловечивания в тех же потаённых душевных недрах, откуда произрастает и злое, изуверское начало.

Сквозь атмосферу тотальной обречённости, казалось бы, преобладающую в прозе Шаламова, непрестанно ощущается подспудная пульсация энергии духовного сопротивления, пусть и не имеющего шанса привести к победе. Думается, что именно такой энергией порождены, в частности, подробно рассмотренные нами мировоззренческие и эстетические особенности, предопределяющие до конца необъяснимую загадку «Надгробного слова». Будь то внезапный смысловой противовес почти всему содержанию рассказа – образ Володи Добровольцева; или конкретное дерзкое, парадоксальное высказывание этого персонажа. Или – метапоэтические черты стилистики и композиции, немало содействующие преображению пристальной и скрупулёзной каталогизации разновидностей физической и духовной энтропии в по-настоящему мощный, трагический и высокий художественный текст.

2013

О поэзии Станислава Минакова

Прислушаемся внимательнее к плавному течению этих безмятежных, спокойных, созерцательных строк. Не так уж прост их образный ряд.

С одной стороны, может показаться, что речь в стихотворении харьковского поэта Станислава Минакова идёт о видимом и ощущаемом «так явственно, близко» пространстве весеннего или летнего дня, сплошь залитого светом. Об источнике этого света – Солнце, с Земли порою выглядящем, что твой кокон.

Вместе с тем, нет здесь никакого пейзажа, никаких детальных описаний. Как будто из невнятного бормотания рождаются эти стихи и почти невзначай вплывает в их текст одинокий, что твой парус, эпитет: «Вот теперь говорю: золотой» (здесь и далее в авторских цитатах курсив мой – Е. Г.). Но по мере дальнейших повторов положение упомянутого слова становится всё прочнее и прочнее.

«Этот мир – золотой»: трудно даже определить, какое из слов приведенной фразы весомее – второе или третье. В любом случае, золотой здесь уже явно не краска, не признак вещества, но – мощная энергия свечения.

И, одновременно, мы ощущаем, что золотая явь солнечного дня – всего лишь возможная внешняя ипостась чего-то более глубинного и всеобъемлющего; того, что и есть (по авторскому выражению) «тайная тайна». Подобно тому, как шары Франциска Ассизского (также помянутые в четверостишии) являются внешним, зримым воплощением сокровенных нравственных категорий.

В сущности, перед нами здесь предстаёт предельно возвышенный образ мироздания. Образ мира как вместилища света: не только физического, но, в первую очередь, духовного.

Подобной торжественной констатацией дело, впрочем, не исчерпывается. Более того, лишь после неё начинается главное.

Импульсом к продолжению стихов служит маленькое чудо. На наших глазах метр рассматриваемого стихотворения становится… художественным образом:

На этой точке золотого сечения (девятая строка, а всего их в стихотворении – двенадцать) мы и остановимся особо. «Янтарная низка» речи завела на сей раз поэта беспредельно далеко (в полном соответствии с цветаевским афоризмом). Величавый сонм слов, начинающихся заглавными буквами, является тому весомым подтверждением.

Говорит автор здесь уже не о мироздании как таковом, но о его Священной Первооснове.

Такие же неожиданные повороты к прямому разговору о Боге случаются и в некоторых других вещах Минакова. Временами даже кажется не столь существенным, что может служить для упомянутых поворотов отправной точкой – задушевный хорей, обращённый к тополю за окном:

или причудливый верлибр, рисующий воображаемую встречу трёх живописцев:

Учтём всё же, что подобными проявлениями духовная проблематика творчества Минакова ничуть не исчерпывается. Как не исчерпывается она ни стихотворными этюдами, навеянными паломническими визитами автора в Оптину Пустынь; ни поэтическими фресками, изображающими фигуры православных подвижников – блаженного Тимофея и Дионисия Щепы.