Ефим Гофман - Необходимость рефлексии. Статьи разных лет

Есть основания предполагать, что поэт будет и в дальнейшем идти тем же путём, сохраняя чуткость к излучениям высокого, подлинного Света и доверительно делясь в текстах надеждой на его неугасимость. Как то происходит и сейчас, в уже существующих стихах Станислава Минакова:

2009–2012

90 лет со дня рождения Юрия Валентиновича Трифонова, отмеченные в августе 2015 года – дата знаменательная. Не хотелось бы, однако, в подобной юбилейной ситуации упустить из виду ещё одну дату, пусть и, на первый взгляд, менее заметную, но обозначающую достаточно существенную веху литературной жизни начала семидесятых. Упомянутое событие, приходящееся как раз на середину зафиксированного выше девяностолетнего исторического срока – 45-я годовшина публикации повести «Предварительные итоги», одного из самых острых, проблемных и безысходных произведений Трифонова.

Повесть, написанная за несколько месяцев, была завершена в августе 1970-го года [7]. А затем появилась на страницах 12-го, декабрьского номера журнала «Новый мир» за этот же год.

Для журнала тот период был нелёгким. Слишком малый промежуток времени прошёл с момента разгрома легендарной «новомирской» редколлегии и последовавшего за ним вынужденного ухода Твардовского с поста главного редактора.

Вместе с тем, подобно большинству авторов «Нового мира» 60-х годов, Юрий Трифонов не стал прекращать сотрудничества с журналом. Опираясь на успешный опыт публикации своей повести «Обмен» в одном из последних номеров «Нового мира», подписанных Твардовским, писатель принял сознательное решение предоставить тому же изданию и следующую вещь.

Редакционно-главлитовские барьеры в случае «Предварительных итогов» были преодолены без ощутимых затруднений. Повесть была напечатана. И сразу же вызвала оживлённое обсуждение в читательской и профессиональной литературной среде.

С виду всё складывалась как нельзя более удачно. На самом же деле последствия выхода «Предварительных итогов» для писательской и общественной репутации Юрия Трифонова оказались достаточно драматичными. Но об этом мы поговорим несколько позже.

А пока присмотримся внимательнее к направленности некоторых отзывов на повесть, исходивших от узкого круга друзей и знакомых её автора. К их числу принадлежал, в частности, известный драматург и сценарист Александр Константинович Гладков, познакомившийся с новой вещью Трифонова ещё до её публикации. Будучи неравнодушным и активным книгочеем, Гладков, одновременно, отличался склонностью к строгим – порой даже до придирчивости – оценкам своих литературных впечатлений. Тем более любопытной представляется его реакция на «Предварительные итоги» в дневниковой записи от 21 августа 1970 года:

Дочитал утром Юрину повесть. Читалась она легко, и я с сожалением думал, что всё меньше остаётся страниц. <���…> Это сложно, правдиво, горько, умно. Нет «моралина», и моральные выводы каждый может сделать сам для себя. <���…> Юра, как никто у нас, понял и продолжает Чехова» [8].

С последней фразой записи перекликается и зафиксированный Юрием Валентиновичем в дневниках сверх-доброжелательный отклик другого достойного соратника по писательскому цеху, Александра Израилевича Шарова (прочитавшего новую трифоновскую вещь уже в журнале): «Если бы Чехову сказали: «Вот ваш лучший рассказ» – он бы подписался…» [9].

Отдадим должное проницательности коллег и современников Юрия Валентиновича, столь рано ощутивших плодотворную эстетическую и духовную связь зрелой прозы Трифонова с творческим миром Чехова.

Если же говорить конкретно о «Предварительных итогах», то связь с Чеховым проявляется здесь не только в справедливо подмеченном Гладковым принципиальном уклонении от назойливого морализаторства, от лобового выражения авторских взглядов. Проявляется она и на композиционном уровне: избранная автором для данного случая форма повествования от первого лица явно сродни форме таких чеховских вещей, как «Моя жизнь», «Скучная история», «Рассказ неизвестного человека». Проявляется и в авторской склонности к вмещению максимума точных деталей, сложных психологических коллизий в предельно сжатый объём текста. И – в том, что рассмотрение серьёзных аспектов бытия, животрепещущих проблем интеллигентского существования ведётся в повести на материале, внешне относящемся к сфере сугубо частной жизни.

На поверхностном уровне может создаться ощущение, что «Предварительные итоги» сводятся к описанию истории неблагополучной семьи. Состоит семейство из людей вроде бы вполне респектабельных: литературного переводчика Геннадия Сергеевича, от лица которого ведётся повествование; его супруги Риты, неравнодушной интеллектуалки; их сына Кирилла – студента солидного московского института. Вместе с тем, жизнь семьи протекает в режиме непрерывных раздоров, скандалов, и автор повести временами фокусирует свой писательский объектив на тех психологических подробностях, которых, казалось бы, читателю лучше и вовсе не знать.

Неприятно читать , – подобное ощущение от «Предварительных итогов», которым поделилась с Трифоновым некая женщина-историк, писатель приводит в одной из своих позднейших статей. И иронично продолжает там же: «Я обрадовался: «Правда?» «Ну, конечно, – сказала она. – Очень!» Я объяснил, что к этому и стремился (здесь и далее в цитатах курсив мой – Е. Г. )» [10].

Что ж, бывают случаи, когда инерцию читательского восприятия можно преодолеть только таким способом…

Ю. В. Трифонов

Из личной коллекции О. Р. Трифоновой.

Общую тягостную, гнетущую атмосферу повести усиливает и другой сознательный авторский приём: нагнетание подробностей, носящих характер предельно приземлённый, вопиюще бытовой. Временами создаётся ощущение, что количество таких подробностей и уровень их нагнетания в «Предварительных итогах» зашкаливает даже в сравнении с другими вещами Трифонова, где их тоже немало.

Впрочем, роль иного, до ничтожности заурядного бытового обстоятельства, в «Предварительных итогах» может подчас оказаться весьма неожиданной. Возьмём хотя бы инцидент с жировкой, которую забыл оплатить Геннадий Сергеевич. Подобная мелкая оплошность в данном случае становится импульсом для очередного семейного скандала, переполняющего чашу терпения переводчика. «В доме повешенного не говорят о верёвке, в доме помешанного не говорят о жировке…», – этому нервно-ерническому бормотанию предаётся герой повести, изнурённый гневными попрёками Риты. И внезапно мы ощущаем, как квитанция по оплате коммунальных услуг оборачивается… неким угрожающим фантомом (!). Казалось бы, что такое жировка? Жалкая, невзрачная бумажка. Но, рифмуясь с верёвкой , она воспринимается как подобие ярма, петли, неумолимо стягивающей шею, отнимающей возможность дышать.