Ефим Гофман - Необходимость рефлексии. Статьи разных лет

Реакции подобные выглядят тем убедительнее, что проникают в тексты Минакова временами даже вопреки сознательным авторским устремлениям. «Хотя бы на время звучанья стиха, / Движенья живаго по небу, по нёбу, / Спасёмся от властных объятий греха, / Оставивши дню его зраду и злобу», – пишет поэт, но, одновременно, невольно конкретизирует объект своего отторжения, предваряя слово «злоба» другим, иноязычным словечком, также начинающимся с ядовито-зудящего звука «з».

Зрада в переводе с украинского означает: измена, предательство. Именно такие категории для Станислава Минакова характеризуют обстановку, с которой поэту так или иначе сейчас приходится постоянно соприкасаться.

Речь не только о характере некоторых сугубо политических интриг, но и о специфике духовных подмен , методично внедряемых в стране. То есть о готовности поступиться высокими общечеловеческими ценностями, серьёзными культурными задачами в угоду провинциальному националистическому самодовольству. О задающих тон в новых суверенных государствах (если расширить затронутую тему) группках фанатиков, одержимых угрюмыми идеологемами. Будь то «в вышиванках малороссы», преуспевшие на ниве дискриминации русского языка, или их восточноевропейские собратья: «иным пейзажем тешатся прибалты <���…>; теперь у них вояки из СС / назначены героями народа».

Сохранять равнодушие к такому положению вещей Минаков не может хотя бы потому, что раздоры между народами распавшейся большой страны – это ведь ещё одна разновидность трещин и щелей, всегда вызывающих, как мы помним, у поэта боль. «Мир внешний, нас хотящий на излом», – эта усталая фраза, брошенная поэтом вроде бы походя, в упомянутом контексте вполне симптоматична.

Не принадлежит Минаков к сонму желающих вернуться вспять, в тоталитарное прошлое. Но и настоящее с его энтропией также не представляется поэту достойной альтернативой.

«О нас ли плакал Праведник Кронштадтский», – таким вопросом, отсылающим к сумрачным пророчествам вековой давности, осторожно, но сознательно задаётся Минаков в своём масштабном поэтическом полотне, с достаточной рельефностью демонстрирующем ситуацию бесполётного и неприкаянного пост-имперского прозябания. Называются эти стихи «Кафе «Третш Рш». Зимний вечер в Ялте».

Вторая половина пространного заглавия, целиком состоящего из иронических реминисценций, намекает на похожее название знаменитых стихов другого автора; из них же Минаков взял и эпиграф к своей вещи. «Остановись, мгновенье! Ты не столь / прекрасно, сколько ты неповторимо», – в таком грустноватом и, одновременно, травестийном ключе переосмысливал Бродский хрестоматийное гётевское изречение.

Готовность Минакова принять эстафету по части травестирования, проявившаяся в его «ялтинском» стихотворении, отнюдь не удивляет. К снижениям в наше время подталкивает сама действительность, мельчающая на глазах.

Взять хотя бы мизансцену, также заимствованную в данном случае Минаковым у Бродского: двое в приморском кафе. Если Бродский в своих стихах, написанных более четверти века назад, намеренно вычленял этот фрагмент из общего течения жизни, то теперь Минакову даже и вычленять ничего не надо. Сейчас все мы – своего рода фрагменты; все мы – обломки, оставшиеся после грандиозного исторического кораблекрушения и выброшенные штормом на одичавший берег.

Заботит Минакова совсем другое: как можно было бы в этих условиях восстановить утраченную человеческую солидарность и теплоту. «Соединяет мелос, а не плеть», – размышляет поэт, тут же оговариваясь: «Хотя и в это верится всё реже». Тем не менее, именно в стихии задушевного мелоса ищет опору, коротая время в кафе со спутницей и мысленно обращаясь к ней же: «Да мы ж с тобой – горазды песни петь! <���…> Давай же пожужжим, златая пчёлка, / ужели звуки не раздвинут клеть?!». И – не упускает из виду других людей, влекомых сходной тягой: вот ведь и какой-то одинокий «хохол, грустя, «співає пісняка», не торопясь примыкать к активистам «в вышиванках».

Многие, однако, этой тяги не испытывают. Совсем напротив, охотно барахтаются в недоброй и серой житейской трясине, считая нормой такую ущербную участь. Одного из таких персонажей поэт на мгновение показывает нам под занавес своего большого текста:

Это заключительное четверостишие Минаков умышленно строит на столкновении стилистическом. Если первые две строки – подобие натуралистичного фотокадра с фигурой, случайно вроде бы подвернувшейся автору под руку, то вторая половина носит характер обобщающий, а, соответственно, поэт имеет все основания прибегнуть тут к языку символов и аллегорий.

Луч прибрежного маяка, целенаправленно, наперекор сгущающимся сумеркам, силящийся прояснить очертания горизонта; водоплавающие птицы, клонящиеся к дрёме, но в любой момент способные встрепенуться, взмахнуть крыльями и взлететь ввысь – знаковые эти образы, при всей своей внешней отвлечённости, имеют касательство и к нашей жизни. Какими бы тягостными ни казались её условия, заданные извне, неисчерпаем потенциал человеческого духа, заложенный внутри нас. Именно эта неисчерпаемость служит не только опорой, но и подоплёкой принципиальной позиции Минакова, напрямую выраженной в триптихе памяти отца:

Ёмкое понятие дышать означает здесь: оставаться самим собой. Отстаивать островки гармонии, пусть даже и небольшие, недостаточно прочные, но всё-таки присутствующие в мире, несмотря на непрестанные вселенские сквозняки и штормы. Искать эти отдушины и, по возможности, претворять их в стихотворные образы.

Скорбя над осенней обречённостью природы и человека, внезапно, словно очнувшись, промолвить: «Впрочем, на осень это как ещё посмотреть! / Осень – венок волшебный, жертвенный урожай. / Осень ведь тоже лето на четверть или на треть. / В осень верхом на ворохе жаркой листвы въезжай!»…

Сквозь зимнее запустение всё того же крымского городка неожиданно разглядеть совсем иную жизнь: «мне полезен радостный Ялты вид / в дни зелёные Рождества». А заодно, размышляя в тех же стихах о финале чеховской судьбы, по-иному ощутить вкус напитка, вызывавшего ранее лишь отрыжку и колики: «… Если выбор есть, я прошу – сюда / пусть шампанское мне принесут»…

Вслушиваясь в шелест летней травы, вдруг почувствовать, что над ней «Свет Невиданный встал заревой, мировой. // И на чёрный залив, и на скальный разлом, / И напрасный народ, проживающий злом, / На хмельные дворы прозябающих сёл / Этот Свет, этот Свет, снизошед, снизошёл».