Ефим Гофман - Необходимость рефлексии. Статьи разных лет

Отголоски такой обструкции иногда проникали даже в подцензурную печать первой половины 70-х. Взять хотя бы ту же упоминавшуюся нами выше статью Льва Аннинского в журнале «Дон», во многом ориентировавшуюся на расхожие корпоративные оценки писательской позиции Трифонова [22]. Разговоры критика про нравственную непрояснённостъ позиции, про желание писателя «быть и там и тут» [23], отчасти напоминают иные корпоративные упрёки в адрес Чехова [24], побуждавшие великого писателя гневно отвечать: «Беспринципным писателем или, что одно и то же, прохвостом я никогда не был» [25]. Справедливости ради оговорим, что в дальнейшем многие из своих оценок Лев Александрович Аннинский пересмотрел и последующие его публикации, выступления, высказывания о Трифонове носят характер значительно более глубокий и точный.

А через какое-то время была предпринята попытка нанести и открытый удар по репутации Трифонова. Речь идёт о статье известного литературного критика Вадима Кожинова «Проблема автора и путь писателя», появившейся в выпуске литературоведческого альманаха «Контекст» за 1977 год, достаточно скоро после выхода в свет «Дома на набережной». Базировалась эта статья на демагогических аргументах, несостоятельных по сути, но по форме своей – коварных, способных хотя бы на время сбить с толку весомую часть читательской аудитории [26]. Цели Кожинова, побуждавшие критика к подобной аргументации, состояли не только в том, чтобы бросить очередную порцию упрёков по мировоззренческой части, опровергнуть значимость конкретной новой повести, этапной для Трифонова -писателя, но и в том, чтобы внедрить в читательские души сомнения по части нравственного облика Трифонова -человека.

Обусловлен был выход подобной статьи, впрочем, не только индивидуальной позицией критика. Немалую роль в этом случае играли и задачи литературно-идеологического направления, которое Кожинов возглавлял – сообщества радикальных русских почвенников, группировавшихся вокруг журнала «Наш современник». Идеологизированная риторика этой среды, заключавшаяся и в угрюмом витийстве о пагубном воздействии городской культуры на органические устои народной жизни, и в бредовых измышлениях (отдававших порой даже чем-то вроде… охотно-рядских, черносотенных установок предреволюционных лет) по поводу засилья инородцев в российской словесности, нужна была группировке, прежде всего, для достижения куда более заветной цели. Цель же состояла в сознательном, методичном развенчании интеллигенции и её системы ценностей. Ничуть не удивительно, что при подобном раскладе Трифонов с его «городской прозой» оказался вожделенной мишенью для нападок.

К «прогрессивному человечеству» Кожинов формально не был причастен. Вместе с тем, неформальные контакты с этой средой у критика были, и он охотно козырял ими в качестве полемического приёма, помогавшего обескураживать иных либеральных оппонентов в дискуссиях позднейшей, перестроечной эпохи. Самое же главное: к настроениям, исходившим от этой среды, критик тщательно прислушивался. И непременно учитывал их при формировании собственной лидерской тактики. Задумывая же свою статью о Трифонове, Кожинов явно исходил из того, что влиятельные общественные круги, настроенные на непримиримо-оппозиционный лад, не дадут ему никакой отповеди, запросто слопают (!) эту жестокую выходку. К сожалению, расчёты критика в данном случае полностью подтвердились…

Оговорим, вместе с тем, что, при всём своём драматизме, подобный поворот носил характер вполне закономерный. Равно как и любое нежелание вникнуть, прочувствовать и понять точку зрения, не согласующуюся с теми или иными идеологическими стереотипами – вне зависимости от того, исходят ли они от официальных государственных кругов, или от стадных сообществ, ориентированных на оппозиционную волну.

Никоим образом, однако, подобный расклад, не мог повлиять на принципиальную позицию Юрия Валентиновича Трифонова. На его решительную неготовность к тому, чтобы в угоду каким-либо силам и тенденциям поступаться своим необщим выражением лица – творческого и человеческого. На неизменное сочувствие писателя тем, кто, подобно историку Сергею Троицкому из повести «Другая жизнь», или главным героям романа «Время и место», сумел сберечь подлинную внутреннюю свободу, какими бы внешними житейскими поражениями это бы ни было чревато. На волю писателя к неустанному выявлению болевых точек окружающей действительности и общественного сознания. На последовательный отказ Трифонова давать универсальные, годные абсолютно всем, рецепты по преодолению «застойного» удушья. И на такое же последовательное стремление к поддержке тех, кто, силясь превозмочь эпохальную нехватку кислорода, искал на этом поприще свой честный и самостоятельный путь.

2015

О четырёх стихотворениях Варлама Шаламова на смерть Бориса Пастернака

Уход из жизни Бориса Леонидовича Пастернака – это событие явилось печальной вехой истории и культуры второй половины XX столетия. Мощная общественная реакция на обстоятельства смерти и похорон великого поэта выразилась, в частности, в появлении стихотворных откликов. Корпус поэтических текстов памяти Пастернака, принадлежащих перу разных авторов, носит достаточно рельефный характер. Думается, что он вполне заслуживает изучения и осмысления. Заметное место занимает в нём и стихотворный цикл Варлама Шаламова.

Обращает на себя внимание уже тот факт, что четыре стихотворения Шаламова (в отличие от большинства текстов других поэтов на туже тему) были написаны непосредственно в день похорон – 2 июня 1960 года. Вместе с тем, первые их публикации, вопреки авторскому замыслу, состоялись порознь: в стихотворных сборниках Шаламова «Шелест листьев» (1964), «Дорога и судьба» (1967), в поэтической подборке, появившейся на страницах журнала «Юность» (№ 3 за 1969 год). В соответствии с цензурными нормативами той эпохи в упомянутых публикациях, разумеется, не содержалось никаких указаний на связь стихов с фигурой Пастернака. На самом же деле, в каждом из четырёх стихотворений те или иные аспекты подобной связи – событийно-биографические, творческие, духовные – прорисовываются достаточно отчётливо. Попробуем вглядеться повнимательнее в их приметы и проявления. А заодно попытаемся подумать: в чём шаламовский ракурс рассмотрения темы совпадает со взглядом других поэтов, а в чём от их восприятия отличается.

Если вынести за скобки протестные гражданские эмоции, обусловленные отзвуками истории с публикацией «Доктора Живаго» за рубежом, Нобелевской премией и последовавшей затем травлей поэта (подобные эмоции отразились не только в знаменитом тексте Александра Галича, но и в других, достаточно ярких стихах: будь то «Памяти Пастернака» Германа Плисецкого или «Поэт и царь» Григория Поженяна), и остановиться на самых общих образных тенденциях, характерных в данном случае для большинства авторов, обращает на себя внимание одна знаменательная черта. Светоносное начало, органически свойственное и творчеству, и самой личности Пастернака, побуждало к тому, чтобы даже в горестных обстоятельствах его ухода ощущать присутствие торжественно-просветлённого оттенка. Не случайно Вячеслав Всеволодович Иванов в своих воспоминаниях приводит слова Ахматовой о похоронах Бориса Леонидовича: «У меня такое чувство, что это как торжество, большой религиозный праздник».