Ефим Гофман - Необходимость рефлексии. Статьи разных лет

Что же до реакции Максимова на соображения Бёлля о чертах некоторого сходства идеи социальной справедливости с христианскими нравственными принципами, то она носит характер и вовсе неадекватный, никакого отношения не имеющий к реальным настроениям немецкого писателя: «Сын Божий делил Хлеб Свой и добровольно , а он (то есть Бёлль – Е. Г.) жаждет делить чужой , к тому же с помощью автомата и наручников» (выделено автором – Е. Г.). Такие пассажи «Саги» лишь дают основания Шрагину изумлённо констатировать, что Максимов, при всей своей причастности к диссидентской среде, «ничего не понял в правозащитном движении». Ощущается, во всяком случае, что взгляды автора «Саги» имеют мало общего с сахаровской идеей конвергенции (являющейся едва ли не существеннейшим достижением диссидентской мысли). Упомянутая идея основывается на том, что каждая из двух влиятельных мировых систем – и социалистическая, и капиталистическая – имеет не только свои серьёзнейшие уязвимые стороны, но и свою правду. Максимову, однако, всё это глубоко безразлично. К тому же, учитывать существенные, принципиальные отличия идеологии социализма с человеческим лицом , идей социал-демократического толка от заскорузлых, косных постулатов официально-кремлёвского катехизиса писатель категорически не намерен.

По-разному оценивают Эткинд и Шрагин природу специфической тональности «Саги». Если Эткинд считает, что Максимов в своём тексте иной раз «не хотел сказать того, что <���…> сказалось», что некоторые выпады писателя являются следствием утраты контроля над своими эмоциями, то Шрагин склоняется к несколько иному выводу: «Сага о носорогах» – «не импульсивный выплеск потерявшего голову человека»; соответственно, «мера нарушения общественных приличий» была в этом случае «заранее обдумана и рассчитана на безнаказанность».

Мария Розанова и Борис Шрагин. Нью-Йорк, начало 80-х гг.

Из личной коллекции М. В. Розановой

Трудно сказать, какая из приведенных выше трактовок ближе к истине. В любом случае бросается в глаза расхождение между намерениями Максимова всего лишь отреагировать на конкретные общественные тенденции и практически осуществлённой в «Саге» манифестацией предельно жёсткой доктрины , предлагаемой обществу в качестве неукоснительного ориентира. Высокие идеалы диссидентства, основанные на непреложной значимости прав человека, свободы и достоинства личности, в этом случае подменяются (пусть даже и помимо авторской воли) системой радикальных догм, внедряемых в читательское сознание с помощью энергичных эмоциональных установок.

Будь то «похотливая грёза» (по удачному определению Шрагина) о судилищах над коммунистами, кампаниях соответствующего толка по «охоте за ведьмами» и других подобных формах мести: «Интересно было бы знать заранее, каким диалектическим манером сумеет вывернуться она, когда её наконец приведут с кольцом в ноздре в следственное стойло» (так говорится в «Саге» о той же, упоминавшейся нами выше, французской общественной деятельнице).

Или другая назойливая идейка, не утратившая, к сожалению, своей популярности в определённых кругах и по сей день: «с этим словом (имеется в виду слово коммунизм – Е. Г.) связаны только грязь и кровь, по сравнению с которыми все гитлеровские злодеяния кажутся теперь жалкими потугами истерических подражателей».

Или жгуче-неприязненные инвективы в адрес рефлексирующей интеллигенции, не спешащей присоединяться к узкопартийным когортам борцов с очередным «мировым злом» (в данном случае – коммунистическим): «Писатели без книг, философы без идей, политики без мировоззрения, они сделали моральную эластичность своей профессией».

Думается, что подоплёку и корни смысловых подмен «Саги» наиболее глубоко раскрыл Лев Копелев в своей статье, называющейся «Советский литератор на Диком Западе».

Слово «советский» употреблено в заглавии статьи не случайно. Основная идея копелевского полемического отклика состоит именно в том, что по духу своему «Сага» – чрезвычайно советский текст. Истоки этой вещи Лев Зиновьевич усматривает в псевдо-публицистике эпохи позднего сталинизма. Он полагает, что и «Сага», и другие максимовские выступления сходной направленности «по-родственному напоминают подвалы А.Софронова «Наяву и во сне», а по литературному стилю и уровню полемики им всего ближе фельетоны Д. Заславского, статьи Кочетова или Грибачёва».

В статье Копелева намеренно подаётся крупным планом тема, лишь намеченная двумя другими авторами «Синтаксиса» [31]. Если Эткинд и Шрагин красочно, артистично потешаются, по преимуществу, над текстовым и смысловым фасадом «Саги», то Лев Зиновьевич, сознательно пользуясь в данном случае подчёркнуто-строгой, скупой публицистической палитрой, сосредоточен на иной стороне вопроса. Ему представляется более важным выявить скрытый механизм, причудливо сопрягающий такие, казалось бы, несовместимые друг с другом явления, как стилистика «Саги о носорогах» и идейная позиция её автора. Движение мысли Копелева обретает здесь характер стройной линии, имеющей достаточно определенный вектор. Подобием отрезков этой линии воспринимаются ключевые соображения каждого из четырёх разделов рассматриваемой статьи.

Отрезок первый : по изначальной своей закваске Максимов – человек советский. На склад его личности оказало воздействие и пребывание в государственных исправительных колониях (где писателю пришлось отсидеть немало времени), и работа в редакциях партийных и комсомольских изданиях 50-х годов (где автор «Саги» начинал свой путь в литературу).

Отрезок второй: переломным в мировоззренческом отношении моментом стали для Максимова 60-е годы, когда писатель примкнул к оппозиционно-диссидентской среде.

Отрезок третий : если по убеждениям Максимов с этого момента стал антикоммунистом, то на уровне мироощущения и даже подсознания он остался… советским человеком.

Отрезок четвёртый: именно психологические особенности, присущие Максимову-человеку и находят своё отражение в стилистике Максимова -публициста.

Таким образом, мы видим, что взгляд Копелева на феномен «Саги» полностью соответствует хрестоматийному принципу Бюффона «Стиль – это человек». Симптоматичным представляется и то, что статья Льва Зиновьевича стала завершением не только подборки полемических материалов, но и всего журнального номера. Причина такого редакторско-драматургического хода заключается, вероятно, в том, что направленность суждений Копелева по-особому совпала с одной из важнейших составляющих концепции «Синтаксиса» – со знаменитой идеей