Ефим Гофман - Необходимость рефлексии. Статьи разных лет

Одобряю Ваш смелый пересмотр некоторых мифологических представлений о Соловках, отразившихся в текстах Солженицына и Лихачёва, Ваше стремление выявить подлинную правду о лагерном бунте 1929 года (и показательно, что в этой ситуации даже А. Латынина, неукоснительно ориентирующаяся на Солженицына, вынуждена осторожно признать наличие неточностей в «Архипелаге»).

В главной сюжетной линии «Обители» – взаимоотношениях Артёма и Галины – как раз и впечатляет стремление героев вырваться за рамки жёстких, сковывающих ролей, предначертанных судьбой и историей. Это стремление, пусть и воплощающееся в предельно неуклюжей, корявой форме, ощущается как в самом факте связи между начальницей и заключённым, так и в их попытке побега. Сильной стороной «Обители» (относящейся к числу подспудных проявлений всё того же модернистского опыта) представляется и то, что подобная проблематика книги подаётся эффектно и в чисто драматургическом отношении. Такое ощущение (понимаю всю его субъективность), что в роман встроена некая система «кривых зеркал». Подобием таких причудливых композиционных гримас выглядит и болтовня Афанасьева в начале романа о желании «купить плеть» (обозначение побега на лагерном жаргоне), и страшный бунт, организованный Бурцевым, и молебен на Секирке (подобное коллективное «покаяние» – это ведь тоже попытка «побега» от греховной жизни в иную, якобы-праведную, ипостась), и выходка Осипа Троянского. В результате, ещё более отчетливо выявляется непростая проблема соотношения человеческой тяги к свободе (проявившейся, как бы то ни было, в обреченной на поражение попытке Артёма и Галины) и подмен этих подлинных, искренних порывов.

На тех страницах книги, где речь идёт о сходках группы Бурцева-Мезерницкого, об истерично-«антисоветских» тирадах Осипа Троянского (безответственно пожертвовавшего, в итоге, для достижения своей цели жизнями других, ни в чём не повинных лагерников), перед нами, по сути, предстают весьма наглядные образцы той самой высокомерно-кастовой этики, в неприятии которой мы с Вами, Захар, солидарны. Особенно выпукло эти настроения проявляются в линии взаимоотношений Артёма с Василием Петровичем. Риторика Василия Петровича в некоторых случаях поразительно совпадает с… приёмами современных тусовок, помогающими «отшивать» людей с независимой позицией, как чужеродный элемент, не укладывающийся в заданный идеологический формат. Близко мне по духу и Ваше высказывание из Послесловия о том, что Вы очень мало любите советскую власть, но, поскольку её особенно не любит тип людей, Вам отвратительный, это как-то с ней примиряет.

И, напоследок, об ещё одном важном смысловом моменте. Какой бы дикий характер ни носила выходка Артёма на Секирке, когда он выдалбливает лик святого, в целом его отторжение от показного религиозного благочестия является для меня ещё одним аргументом против восприятия героя книги как человека ничтожного. Впечатляет тот факт, что Артём, испытывая определённую нежность к владычке Иоанну, поражаясь его стойкости, в итоге всё же говорит: «Я твоя неудача», отказывается брать Евангелие. Воспринимаю эти моменты книги как продолжение близкой мне мировоззренческой линии Шаламова, проявившейся в том же рассказе «Необращённый». Сам я принципиально не принадлежу ни к каким конфессиям и полагаю этот момент делом сугубо личного выбора каждого отдельного человека. Мне кажется, что Бог, присутствующий в человеческой душе (как крестик внутри грудной клетки, приснившийся Артёму после отказа поддаваться назиданиям владычки Иоанна), важнее жёсткого следования тем или иным догмам и доктринам. Тем более ужасает экзальтация, исступление, вроде описанного Вами коллективного акта «покаяния», заканчивающегося… зверским избиением инакомыслящего – Артёма Горяйнова. Какое же это христианство?! В этом месте романа, между прочим, весьма выразительно стреляет ружьё, подвешенное в самом начале книги, в Предисловии, когда Вы, вроде бы походя, говорите про эпоху «разоблачений и покаянного юродства». А ведь тогда, в период краха советской власти, на историческом макроуровне сложилась ситуация, сходная с сюжетным микроуровнем эпизода на Секирке: начиналось всё с призывов к покаянию, а закончилось – октябрём 93-го года.

Описание моих впечатлений от «Обители» получается пространным, но, когда речь идёт о книге такого уровня, невозможно отделаться краткими, формальными комплиментами.

Сердечно ,

Ефим Гофман

8 ноября 2014 года

О книге Валерия Есипова «Шаламов»

В сравнении со многими массивными томами ЖЗЛ, книга Валерия Есипова о Варламе Шаламове, недавно вышедшая в той же серии, достаточно невелика по объёму: всего 346 страниц. Как ни странно, такой подчёркнуто-аскетичный формат лишний раз свидетельствует о такте и чуткости автора книги по отношению к объекту своих многолетних серьёзных исследований. Дело не только в том, что витиеватое пустословие на фоне страшной шаламовской биографии выглядело бы особенно кощунственным. Не менее важен и учёт некоторых стилистических особенностей текстов Шаламова. Именно форма сжатого рассказа была для этого писателя оптимальным способом воплощения запредельно-чудовищного опыта пребывания в лагерях Колымы и вынесенной оттуда суровой правды о потенциале зла, таящегося в недрах людских душ, о психологических ресурсах, обеспечивающих возможность выживания в нечеловеческих лагерных условиях. Потому склонность Есипова к концентрированному изложению ценной информации на малом текстовом пространстве, к лаконизму в формулировках серьёзных и острых концептуальных положений, явно обусловлена благородным стремлением строить биографическое повествование в ключе, адекватном принципам шаламовской поэтики.

Временами соответствие стилю Шаламова непроизвольно проявляется у Есипова даже на интонационном уровне. Будь то чеканная афористичность комментария к фрагменту «Четвёртой Вологды»: «Так мыслил родившийся в семье нетипичного русского священника поэт Варлам Шаламов». Или скорбная рефлексия с мрачно-ироническим оттенком, касающаяся обстоятельств шаламовской смерти: «Такого страшного, мучительного конца не выпадало в мирное время никому из выдающихся писателей.

Нет, легче посох и сума”, – заклинал когда-то Пушкин. Но ни посоха, ни сумы у Шаламова не было». Именно в такой тональности мог цитировать Пушкина и сам Шаламов (ау, начало рассказа «На представку», являющееся парафразом зачина «Пиковой дамы»: «Играли в карты у коногона Наумова»!; в другом разделе книги Есипов немалое внимание уделяет этой фразе).