Литературная Газета - Литературная Газета 6583 ( № 3 2017)

Фото: Эдуард Уланов

Теги:филология , литература , перевод

Как горе-переводчики убивают Шекспира

В период, когда знаменитая русская школа художественного перевода переживает кризис, появилось великое множество желающих взять на вооружение теорию переводческой множественности. Они очень быстро оценили выгоду этой теории и, чтобы оправдать свою бездарность и недобросовестность, размахивают ею, как знаменем.

В последние годы в России стала популярна теория переводческой множественности С.Д. Росса. По мнению её автора, перевод – это субъективная интерпретация переводчиком авторского текста, поэтому переводов одного произведения должно быть много, чтобы читатель, не знающий языка оригинала, мог составить о нём объективное представление, сравнивая многочисленные субъективные трактовки. В период, когда знаменитая русская школа художественного перевода переживает кризис, появилось великое множество желающих взять эту теорию на вооружение, чтобы оправдать свою бездарность и недобросовестность. Они очень быстро оценили выгоду этой теории и размахивают ею, как знаменем. «Перевод – это интерпретация», - слышим мы то от одного, то от другого толмача. Но интерпретация подразумевает не только передачу содержания и объяснение текста, но и оценку этого текста интерпретирующим. То есть, каждый интерпретатор истолковывает художественное произведение по-своему, вносит личностный элемент. Данный вид деятельности не имеет никакого отношения к переводу. Когда читатель берет в руки книгу иностранного писателя, он априори уверен, что это книга указанного на обложке автора, это его мысли, его чувства. Именно этого автора, а не его переводчика. Множество переводов лишь раздражает читателя и отвращает его от литературы. Открывая том Бальзака, Цвейга или Джека Лондона, человек хочет увидеть тот самыйтекст, который читал и 10, и 20, и 30 лет назад. Покупая книгу детям и внукам, он уверен, что встретит там своих старых друзей: Винни-Пуха и Пятачка, Крошку Ру и Сову - а не каких-то Winnie Пуха, Хрюку, Рушечку и Сыча. Без такой преемственности «порвётся времени связующая нить», и переводная литература просто рассыплется по безграничному культурному пространству. Губительность теории Росса для литературы я хочу показать на примере перевода 66-ого сонета Шекспира. Нетрудно понять, почему именно этот сонет уже более сотни лет привлекает внимание русских переводчиков. По глубине мысли, образной насыщенности это произведение выделяется даже среди других произведений Шекспира. Сонет, написанный более 400 лет тому назад, не утратил своей актуальности до сих пор.

Tired with all these, for restful death I cry,

As, to behold Desert a beggar born,

And needy Nothing trimm’d in jollity,

And purest Faith unhappily forsworn,

And gilded shamefully misplaced,

And maiden Virtue rudely strumpeted,

And right Perfection wrongfully disgraced,

And Strength by limping Sway disabled.

And Art made tongue – tied by Authority,

And Folly doctor – like controlling Skill,

And simple Truth miscall’d Simplicity,

And captive Good attending captain Ill.

Tired with all these, from these would I be gone,

Save that, to die, I leave my love alone.

Поскольку не все читатели понимают Шекспира в оригинале, нужно дать подстрочный перевод.

Поэт говорит, что жаждет смерти, несущей успокоение,

поскольку не может больше видеть

Достоинство, рождённое нищим,

и ненасытное Ничто, разряженное по-праздничному,

и чистейшую Веру, злосчастно преданную,

и золотые Ордена, позорно розданные тем, кто их не заслужил,

и девичью Честь, которую заставили заниматься проституцией,

и истинное Совершенство, несправедливо оклеветанное,

и Силу, побеждённую хромой Властью,

и язык Искусства, связанный Властями,

И Глупость, с профессорским видом поучающую Ум,

И простую, неприкрашенную Правду, обзываемую Простотой,

И взятое в плен Добро, прислуживающее хозяину Злу.

Устав от всего этого, поэт хотел бы уйти из жизни, но отказывается от своего намерения, потому что, умерев, он оставит в одиночестве свою Любовь.

Даже если бы Шекспир не написал ничего, кроме этого стихотворения, он всё равно остался бы Величайшим Поэтом Всех Времён и Народов. В 14 строках он сумел выразить самую суть человека и человечества вне зависимости от национальности и эпохи. Если краткость – сестра таланта, то Шекспир гениально краток: двумя-тремя словами он создаёт образы космической глубины и силы. Добро и Зло сталкиваются в каждой строке, и Зло неизменно побеждает. Многократное повторение союза «и» усиливает атмосферу безысходности и отчаяния. Зло торжествует во вселенском масштабе. Две последние строчки говорят уже не о мире, а о самом поэте. Мы видим, каким прекрасным человеком он был: он выбирает страдания и боль, лишь бы его любимый человек не оставался один на один со всей этой мерзостью.

И (!) мысли философа заключены в совершенную поэтическую форму: ни одного лишнего слова, ни одного лишнего звука.

Казалось бы, здравый смысл должен подсказать, что браться за перевод ТАКОГО произведения может только человек, у которого есть хотя бы крупица шекспировского таланта. Переводчик должен изо всех сил тянуться вверх, чтобы достичь постамента памятника великому барду. Увы, переводчики не пытаются подняться над собой, они стаскивают Шекспира с пьедестала в полной уверенности, что теперь стали одного с ним роста.

Первый перевод был сделан ещё в 1880 году Николаем Гербелем:

В усталости моей я жажду лишь покоя!

Как видеть тяжело достойных в нищете,

Ничтожество в тиши вкушающим благое,

Измену всех надежд, обман в святой мечте,

Почет среди толпы, присвоенный неправо,

Девическую честь, растоптанную в прах,

Клонящуюся мощь пред роком величаво,

Искусство, свой огонь влачащее в цепях,

Низвергнутое в грязь прямое совершенство,

Ученость пред судом надменного осла,

Правдивость, простоте сулимую в блаженство,

И доброту души в служении у зла!

Всем этим утомлен, я бредил бы могилой,

Когда бы не пришлось тогда проститься с милой.

В этом переводе Шекспир подгоняется под некий эстетический шаблон, под условный поэтический штамп третьесортной русской поэзии последней четверти XIX столетия, в результате чего ясность и стройность оригинала превращаются в нечто косноязычное и невразумительное. В самом деле: что должно означать «ничтожество в тиши вкушающим благое»? Как можно «вкушать благое»? И должно ли это означать, что, «вкусив благого», ничтожество изменится в лучшую сторону? Или «видеть… клонящуюся мощь пред роком величаво»? Как можно клониться, т.е. унижаться «величаво»? Вся эта невнятица – следствие произвольного сочетания слов, пренебрежения к оригинальному тексту и законам русского языка. В целом, перевод Николая Гербеля бесконечно далек от мощи и ясности оригинала.