Отар Кушанашвили - Не один

Одна из героинь его блога, дама 86 лет, сказала ему слова, которые можно приравнять к программному заявлению: «Молодость удержать невозможно, красоту – да». Впрочем, фраза сия и на полнокровное кредо тянет, красивое, как вешнее озеро в малахитовом обрамлении свежей зелени. Этих людей, которых случайно называют пожилыми, надо наблюдать, слушать, любить. Читать, в конце концов.

Гавар все это делает. С любовью. После чтения его записей все остальные рассказы о себе любимых кажутся, по Цветаевой, «набором пошлости». Сделано уже более 850 портретов, и то, что вы уносите из этой коллекции, можно высокопарно назвать портретом человеческого духа. У Гавара, как можно догадаться, просторное, многолюбивое сердце, и единственное, за что ему можно и, верно, должно попенять, это за то, что он пишет: «в ЭТОЙ стране», это труднопростительно.

Но до этого, надеюсь, он сам дойдет; пока важнее то, что общение с пожилыми людьми поменяло его оптику, а он пытается поменять нашу. Эти люди, говорит, которых я запечатлеваю, очень важны, потому что, если с ними пообщаться, они очень дружелюбно растолкуют вам все на самом базовом уровне. Они-то доподлинно знают, что жизнь – это не привилегия, но право, и благословенны те, кто умеет жить здесь и сейчас. И выражать жизнеприятие и через одежду, способную быть еще и средством коммуникации, хотя это – отдельная комиссия. Эти красивые люди, делающие честь человеческой расе, именно что «ехали в поезде, а не вручную катили пейзаж»; именно поэтому им удалась жизнь, именно поэтому они так красивы.

Между тем, в рассуждениях Игоря о том, почему ему интереснее снимать пожилых людей, просматривается эпический ствол и пышная крона мелодрамы, на какую способна только ищущая натура с высоким IQ. Молодые, говорит он, превратили одежду в месседж, мы, мол, возмутители спокойствия, а у почтенных людей одежда – символ культуры, олицетворение свободы, показатель вкуса. Для них одежда часто и метафора чего-то большего, чем стиль, попытка социализации в мире какого-то тотального метафизического неуюта.

Смотрите. Читайте. Всматривайтесь. Вчитывайсесь.

Любуйтесь.

Равняйтесь.

И на Гавара, кстати, тоже.

Как из профессора кислых щей превратиться в последнего героя боевиков? Без обтекаемых рецептов стать полпредом нового сословия? Очень просто: завести домище с филиппинкой-домработницей, большой тарантас с водителем и идиотскую ухмылку. Ко всему этому прилагаются нимб и пылкий духовный экстаз. Вы даже начинаете казаться умнее, чем выглядите, – а ведь до того с вами не считался никто, включая дворового пса и троюродную тетю, теперь с помощью оленьих глаз и щенячьего повизгивания удостоверяющую, что даже композитор Крутой не круче вас.

Ты научишься произносить слова «декантировать вино», наняв личного сомелье, напыщенного, как махараджа, и жрать устрицы, про себя мечтая о хлебе с чесноком и солью, и ездить в магазины в Третьяковском проезде, изо всех сил пытаясь казаться своим. При этом надо помнить, что устриц жрать след только в сезон, а напыщенная подруга не может дважды кряду надеть одно и то же платье: засмеют, моветоном заклеймят. Надо делать вид, что благотворительность – твоя стихия, надо поститься, а во время трансляций из Храма Христа Спасителя становиться поближе к камерам: нехай кореша утрутся; ходить на премьеру «Ноя», кивая на словах «бренность экзистенции»; водить хлеб-соль с искусствоведами, вворачивая к месту и не к месту фразу «имею свои воззрения на Божий мир и на человеческий путь».

Обязательна претензия на духовность днем, а ночью – в караоке петь Лепса в окружении девиц 100 у. е.

в час. Раз в месяц в обязательном порядке смотаться в Оптину пустынь, а по возвращении сходить в «Камеди Клаб» – «чисто поржать». Рассуждать вальяжно обо всем на свете, от хоккея до Эболы; выписать на ДР Шнура и Натали. Но даже в холопской радости надо соблюдать пределы, поэтому за столом должен сидеть персональный духовник, который обязан способствовать понижению стресса, но на поверку сам любит гульнуть и сам «уродливее жабы и намного тупее ее». «Тело съели сласти, а душу страсти», а я ведь мнемоник, помню, сколько таких людей себя угробило. Ну и чего, спросит читатель, зато пожили!

Оно конечно, пожили, но речь о лицемерии. Это когда, например, тридцатилетний балбес говорит о развале СССР как о личной катастрофе с крокодиловой слезой в глазу на фоне «Бентли». Говоря о «потерянном рае», себя они выставляют трудягами, а всех прочих – микробами. К людям своего же поколения, не успевшим сесть на поезд, они, соль нового сословия, питают чисто физическое отвращение, иногда брезгливость, никогда – сострадание.

Эти, не ставшие частью нового сословия, не сказать, чтоб были лучше, многие из них тоже «не распространяющие иронию на себя».

Из своего глобального афронта они извлекли только черную ненависть к успешным.

Эти самоназначенные прокуроры дышат ненавистью ко всем богатеям, от них никакой пользы: богатеи проклятые хоть ишачить на себя заставляют, какие-никакие рабочие места.

А между ними – мы, не богатеи и не голытьба. Как ритм потеснил мелодию, так потеснили нас два полюса нового сословия. Стало быть, мы третий полюс.

Мы ехали откуда-то куда-то, нам встретился «Хаммер» канареечного цвета, и мой товарищ Витковский выругался: «Что за имбецил мог купить машину такого цвета?!»

Далее он довольно лениво исполнил лекцию о том, что выбор цвета – категория многоговорящая, версия документа о состоятельности, в первую голову, человеческой. То есть, если восседаешь в машине цвета яичного желтка, ты… какой-то не такой, с тобой не так что-то. Такая претензия на эксцентричность выглядит нелепо, как попытка людей после концерта Гребенщикова, на котором он сам-то не понял, о чем пел, изобразить просветление.

Витковский и «тьмы, и тьмы, и тьмы» убеждены, что машина должна быть черного цвета, это самый мировой цвет, обязательный для любого уважающего себя человека, как обязательно для любого просвещенного чтение книги Альбера Камю «Посторонний».

Обойдемся без натужливых экзерсисов, какой колор какого лучше, обратимся сразу к популярной психологии. Когда ты в черном и в черной машине, ты можешь, как изображать экзистенциальный кризис, так и пасть жертвой насмешек на тему «бесится с жиру».

Выражаясь по-умному, выбирающий черное пребывает в поиске экзистенциальных перспектив. Хотя многим кажется, что такой выбор обусловлен переходом на темную сторону силы. Но, если черный считается знаком автономии и самодостаточности, почему кругом черным-черно, как в романах Керуака?

Каждый хочет похвастать небожительским статусом, или все напрочь лишены вкуса? Черное, иными словами, предполагает брутальность, или такие мы пленники эсхатологического мировоззрения? Даже черные унитазы многими рассматриваются как жанр исчерпывающей самоаттестации. Но вот культурологи считают, что черный цвет – «густая пустота, тяжелое ничто». Как говорят в американских фильмах, «не знаю, что значат эти слова, но звучат они довольно неприятно»; я бы даже сказал, угрожающе эти слова звучат, стирают улыбку. Она ведь, популярная психология, четко объясняет мотивацию, природу вещей, бинарность человеческого поведения.