Сергей Сергеев - Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия

Смягчилось законодательство. В проекте Судебника 1589 г. увеличивалось число социальных групп, получивших право на возмещение бесчестья: средние и меньшие «гости», крестьяне-торговцы, черное духовенство, скоморохи, незаконнорожденные… Жены холопов по смерти мужей могли выйти из холопьего звания. Предполагалось даже ввести наказание за убийство чужой собаки. В 1601–1602 гг., в связи с голодом, Годунов снова разрешил «выход» крестьян в Юрьев день от тех владельцев, которые не могут их прокормить. Вообще многие меры царя Бориса (в частности, широкие налоговые льготы, открытие государственных зернохранилищ для голодающих, организация общественных работ – царь «повеле делати каменное дело многое, чтобы людем питатися…») предваряют практику социального государства. Впрочем, и риторику тоже. В указе 1601 г. о преследовании хлебных скупщиков и установлении твердых цен на хлеб говорится: «И мы… управляя и содержая государьственные свои земли вам и всем людем к тишине, и покою, и лготе, и оберегая в своих государьствах благоплеменный крестьянский народ во всем, и в том есмя по нашему царьскому милосердому обычею жалея о вас, о всем православном крестьянстве, и сыскивая вам всем, всего народа людем, полегчая, чтоб милостию Божиею и содержаньем нашего царьского управления было в наших во всех землях хлебное изобилование, и житие немятежное, и неповредимый покой у всех ровно». «… Хлебное изобилование, и житие немятежное, и неповредимый покой у всех ровно » – чем не формула социального государства?

В другом месте Годунов хвалится тем, что «строенье в его земле такое, каково николи не бывало: никто большой, ни сильный никакого человека, ни худого сиротки не изобиди». «Разумеется, это риторика, но очень знаменательно после оргий Грозного, что правитель вменяет в честь и заслугу себе гуманность и справедливость» (С. Ф. Платонов).

Во внешней политике в 80—90-х гг. XVI в. удалось достичь заметных успехов. После войны со шведами вернулись недавние потери – Ивангород, Ям, Копорье, Корела. С Речью Посполитой было заключено двадцатилетнее перемирие. Произошло реальное присоединение Западной Сибири, начатое еще походом Ермака, возникли новые русские города – Тюмень, Тобольск, Сургут, Тара, Березов, Нарым… Огромные территории по Волге от Астрахани до Казани были закреплены основанием Самары, Царицына, Саратова, Уфы, Царевококшайска… На Юге выдвинулись в степь Воронеж, Ливны, Елец, Кромы, Белгород, Оскол… Несколько раз крымские татары пытались прорваться к Москве, но безуспешно. На Севере заработал Архангельский порт.

Борис Годунов налаживал полезные для страны отношения с европейским миром. Женихом его дочери Ксении был датский принц Иоганн, после безвременной смерти последнего шли переговоры о ее браке с сыном шлезвигского герцога. В развитие русско-английских торговых и дипломатических контактов возник замысел обмена учащимися с целью подготовки знающих переводчиков. В 1600 г. в Лондон вернулись двое студентов-англичан, изучавших русский язык в Москве. Через два года в Англию для обучения английскому языку и латыни в различных школах – Винчестере, Итоне, Кембридже и Оксфорде – направились четверо русских студентов, юноши из дьяческих семей: Никифор Алферьев сын Григорьев, Софон Михайлов сын Кожухов, Казарин Давыдов и Федор Семенов Костомаров. Царь Борис сам представил их английскому посреднику и просил королеву, чтобы им позволено было получить образование и при этом сохранить свою веру. Год спустя за рубеж выехала вторая группа из пятерых учащихся, на этот раз в Германию, в Любек. Годунов опять-таки выразил пожелание, чтобы они оставались в православной вере и не забывали русских обычаев, обещая взять на себя все расходы по их содержанию. Некоторые источники сообщают о том, что русские студенты были направлены также во Францию и Швецию.

Вопреки широко растиражированному представлению, что-де никто из посланных за границу не вернулся, Р. Г. Скрынников выяснил, что, как минимум, вернулись двое. Один из них – Игнатий Алексеев сын Кучкин, посланный для обучения в Вену и Любек, по возвращении в Москву рассказал о себе, что «в учении он был в Цесарской земле и в Любках восемь лет, и… во 119 (1610–1611) году поехал из Цесарской земли, научась языку и грамоте, опять к Москве, и на море-де его переняли ис Колывани [Таллинна] свейские люди». С большим трудом Кучкину удалось освободиться из шведского плена и вернуться на родину. Кстати, есть сведения, что Годунов собирался заводить университеты в самой России.

Казалось, страна выходит из кризиса. Но на пороге уже стоял новый, еще более страшный кризис – Смута .

«Далеко ушло то время, когда наши ученые и публицисты считали XVII век в русской истории временем спокойной косности и объясняли необходимость Петровской реформы мертвящим застоем московской жизни. Теперь мы уже знаем, что эта московская жизнь в XVII веке била сердитым ключом…» – писал более столетия назад С. Ф. Платонов. Но в массовом сознании Московия Смуты, раскола, разинщины и поныне воображается застойной и архаичной, в духе незабвенной «Песни о допетровской Руси» Владимира Высоцкого – «сонной державою, что раскисла, опухла от сна» (Герцену в 1858 г. она казалась похожей «на большой сонный пруд, покрытый тиной…»). Между тем нет ничего более противоположного русскому XVII в. с его крутыми, головокружительными поворотами, «неслыханными переменами, невиданными мятежами», чем сон, разве что подобный тому, который пригрезился больному Раскольникову в остроге. Как прекрасно сформулировал Г. В. Флоровский: «Это был век потерянного равновесия…»

Снова обрести равновесие (и то весьма относительное) удалось лишь к концу первой четверти следующего столетия. Железной рукой хаос был приведен к новому порядку, находившемуся со старым в сложном диалектическом соотношении. А. Е. Пресняков точно определил XVII в. как «типичную „переходную“ эпоху, которая закончится формальным разрывом русской государственности с великорусским центром в Петербургской, Всероссийской империи». С одной стороны, петровские преобразования привели к полному торжеству принципа Москвы, вооружив самодержавный произвол новым эффективно-современным инструментарием, с другой – государство перестало быть Московским, и не только из-за смены столицы – оно лишилось русского доминирования, сделавшись наднациональной империей.

Смута, открывающая «бунташный век» многообещающим анонсом, как будто специально придумана, чтобы «воспламенять воображение поэтов». Череда самозванцев (всего около полутора десятков) и чехарда царей; стремительные взлеты из грязи в князи; дружно соревнующаяся в измене, неоднократно перебегающая из лагеря в лагерь элита; распятые на стенах или сброшенные с башен воеводы; «насильства и беды такие, чего и бессермены не чинят»; иноземцы в Кремле… Мужественная стойкость Смоленска и Троице-Сергиева монастыря, патриарха Гермогена и крестьянина Сусанина, подвиг Минина и Пожарского… Но историка эта эпоха впечатляет не только и не столько живописными картинами русского позора и русского же героизма, сколько чудесным превращением Московского царства из, казалось бы, незыблемого монолита, подчиненного воле одного человека, в кипящий котел соперничества и столкновений множества воль – индивидуальных и групповых; из моносубъектного социума – в полисубъектный.