Сергей Сергеев - Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия

Большой проблемой для русской буржуазии была мощная конкуренция со стороны «инородческого» и иностранного капитала. О еврейской экономической экспансии уже говорилось выше. Доля иностранных капиталовложений перед Первой мировой войной составляла 47 % всего акционерного капитала (лидировали французы, за ними шли по убывающей – англичане, немцы, бельгийцы и американцы). У Гурко на сей счет звучат прямо-таки алармистские нотки: «…наша промышленность и торговля с каждым днем все больше переходит в руки инородцев и иностранцев… такие исконно русские торговые центры, как Москва, Харьков и даже Нижний Новгород, утратили свой русский характер… иноземные элементы получили в них преобладающую силу… Жизненный нерв страны – вся ее хозяйственная деятельность – захвачен элементами пришлыми, чужеземными, вследствие чего к этим элементам понемногу переходит и фактическое господство в стране… за русским народом до сих пор, да и то лишь до известной степени, остался ярлык власти, сущность же ее почти всецело сосредоточена в руках инородцев и иноземцев…» Прямым следствием сильного влияния зарубежного капитала было и преобладание иностранных специалистов в самых различных сферах промышленности, в то время как русские инженеры периодически страдали от безработицы даже в начале XX столетия.

В заключение этого раздела следует упомянуть и о казачестве, но лишь в связи с тем, что после разгрома пугачевщины и ликвидации Запорожской Сечи (1775) оно окончательно утратило претензии на политическую субъектность (несмотря на создание новых казачьих войск – Забайкальского, Амурского, Семиреченского и др.) и сделалось просто одним из служилых сословий (хотя и очень своеобразным).

Но если даже привилегированные и полупривилегированные сословия в качестве субъектов русского нациестроительства выглядят более чем сомнительно, то что уж говорить о вовсе не привилегированном подавляющем большинстве – крестьянстве, в 1762 г. составлявшем почти 92 % подданных империи, в 1897-м – почти 86 % и даже в 1913-м – более 80 %. Оно в своем наличном положении не очень-то годилось и в объекты нацбилдинга, ибо было лишено не только политических, но и основных гражданских прав. Выше уже говорилось о реально рабском статусе крепостных крестьян, но в определенном смысле положение другой значительной категории «сельских обывателей» – государственных крестьян мало чем отличалось: и первые, и вторые не имели «свободы передвижения и социальной мобильности, права выбора занятий», были прикреплены «наследственно к своему социальному статусу, месту жительства, общине и владельцу. Это дает основание объединить все разряды крестьян, существовавшие до 1860-х гг., в одно сословие закрепощенных сельских обывателей» (Б. Н. Миронов).

Добавим – и те и другие не обладали правом частной собственности на обрабатываемые ими земли, разница лишь в том, что земля крепостных принадлежала помещикам, а земля «государственных» – государству. Связано это было с тем, что, вне зависимости от принадлежности к разряду, все крестьяне несли на себе главный государственный налог – подушную подать, которая только формально раскладывалась по «душам мужеска пола», фактически же по крестьянским хозяйствам – тяглам. И помещики, и правительство были заинтересованы в поддержании некоего среднего уровня материальной состоятельности всех тягол и потому препятствовали разорению слабых хозяйств, что, с одной стороны, привело к запрету крестьянам свободно распоряжаться своей землей (купля-продажа, аренда), с другой – препятствовало естественному процессу имущественного расслоения внутри деревни. Теоретически правящая элита империи понимала важность частной собственности. В «Наказе» Екатерины II говорится: «Не может земледельчество процветать тут, где никто не имеет ничего собственного», ибо «всякий человек имеет более попечения о своем собственном и никакого не прилагает старания о том, в чем опасаться может, что другой у него отымет». Но на практике мы почти не видим никаких шагов в этом направлении, скорее – в обратном.

В. А. Александров на основе тщательного анализа помещичьих инструкций приказчикам убедительно показал, что абсолютно все дворяне-землевладельцы – будь они фанатиками полицейского управления имением, как дед знаменитого славянофила В. Н. Самарин, или поощряющими покровителями крестьянского предпринимательства, как известный историк и публицист М. М. Щербатов, предпочитали ли они барщинное хозяйство или оброчное – стремились к нивелировке имущественного положения своих крепостных. Были даже новаторы, упразднявшие индивидуальное землепользование вовсе. Так, по воспоминаниям И. Я. Вилькинса, его дед, помещик Рязанской губернии, в конце XVIII в. во всех своих деревнях разделил крестьянские земли на хозяйства, каждое из которых должно было состоять из восьми работников. Помещик Н. Стремоухов в начале XIX в. радикальным образом избавил от наделов своих крестьян в имении под Сумами и разделил их на «дружины» по 25 тягол каждая, закрепив за ними определенные участки земли, обработка которых производилась по руководством господских надсмотрщиков, а урожай делился пополам между барином и крепостными. Какой-то помещичий социализм! Это, разумеется, крайности, но вполне разумный и гуманный В. Г. Орлов в начале XIX в., стараясь удержать малоимущих поселян от пауперизации, допускал сдачу крестьянских надельных земель в аренду только в случае «необходимой нужды» и предписывал окладчикам при перераспределении тяглового обложения снимать с «бедных и маломочных семей» за счет «прожиточных» «приличное число душ», не уменьшая их земельного надела. Тоже своего рода социализм, но не «казарменный», а, так сказать, «с человеческим лицом»…

Нижегородский крепостной из «прожиточных» Н. Н. Шипов вспоминал, как в начале 1820-х гг. распределялся оброк в его деревне: «Помещик назначал, сколько следовало оброчных денег со всей вотчины; нашей слободе приходилось платить 105 000 рублей асс. в год. У нас в слободе числилось до 1840 ревизских душ. Но не все одинаково были способны к платежу, например, крестьянин богатый, но ему приходилось платить за одну или две души; а другой бедный, и у него 5 или 6 ревизских душ; были престарелые и увечные, отданные в рекруты и беглые, которых налицо не состояло, но за которых следовало платить оброк. Помещик всего этого не хотел знать и требовал, чтобы назначенный им оброк был ему представлен сполна. Тогда делали раскладку оброка на богатых и зажиточных плательщиков. Таким образом выходило, что, например, мы с отцом платили помещику оброка свыше 5000 рублей асс. в год; а один крестьянин уплачивал до 10 000 рублей».