Евгений Елизаров - Доктор Живаго. Размышления о прочитанном

Безумная вакханалия насилия не может длиться вечно. Да это противно и самой идее террора, ведь его конечной целью всегда является утверждение такого режима, в котором верховная воля должна сливаться с собственными желаниями индивидов. Поэтому рано или поздно он должен прекратиться. В крайнем случае он должен пожрать самого себя: как пожирая окружающий кислород захлебывается пламя, уничтожив и своих исполнителей должен задохнуться в самом себе террор.

Впрочем, его питательная среда — вовсе не человеческая жизнь, но страх. Только на нем держится его власть. Поэтому и предел насилию кладется вовсе не исчерпанием проскрипционных списков, но преодолением порождаемого им ужаса.

Эффективность террора не столько в его неотвратимости, сколько в другом: с регулярностью суточного движения небесной сферы он должен настигать невиновных. Невиновных даже перед его вершителями. В противном случае он вырождается в обусловленную суровыми обстоятельствами суровую форму воздаяния справедливости неправым, то есть получает какую-то форму общественного оправдания. Между тем, по всем человеческим законам террор вообще не имеет никакого права на существование в этом мире. Вожди французской революции отчетливо понимали это. Ведь уже самый факт того, что в свое время они демонстративно заняли левые скамьи в зале заседаний законодателей, был открытой декларацией того, что они сознательно преступают все свыше предписанные человеку законы. Вспомним, на том Суде, который должен вершиться над всеми нами, праведники будут отведены направо, преступившие же закон — налево. И долгое время для человека, веками воспитывавшегося на образах, навеваемых Священным Писанием, не было ничего страшней вот этой левизны. "Осуди грех, но прости грешника" означает в частности и то, что налево суждено попасть не рядовым грешникам, но лишь нравственным монстрам. Поэтому открытое признание себя левыми уже было актом террора, было полаганием начала ужаса.

Правда, при особом желании все это можно увидеть и какими-то другими глазами: революционеры возносили на алтарь собственное спасение ради спасения всего человечества; и в этом специфическом мыслеосвещении зачинаемого террора содеянное ими способно было предстать едва ли не прямым уподоблением жертвенному служению Христа, ибо и Им сказано: "Не мир пришел Я принести, но меч" (Матф. 10, 34). Так через столетие едва ли не все русские террористы, от народовольцев до эсеров и анархистов-максималистов, будут строить не только оправдание, но и освящение террора на том, что взамен отбираемой жизни они отдают свою. В своих собственных глазах все эти Перовские и Каляевы пойдут на убийство уже не как на преступление, но как на жертвенный подвиг во имя царства всеобщей любви и свободы. Но все это способно померещиться только в галлюцинаторном строе образов, только в агонии отравленного ядом ненависти духа, ибо для человека европейской культуры преступлением было посягнуть даже на свою собственную жизнь, и уж тем более недопустимым было оправдывать этим преступлением другое — посягновение на жизнь близкого. Поэтому, как ни крути, а и самозаклание убийцы — это уже открытое восстание против всех человеческих законов, начало ужаса.

Но террор, достигший масштабов геноцида, перестает вселять страх. Как это ни парадоксально, гибельным для него оказывается именно его регулярность и неотвратимость, именно то, что в любой момент он может обрушиться на любого, сколь бы невиновным тот ни был. Только неожиданный всплеск, вспышка, внезапность начала и быстрое завершение придают ему характер грозной исторической аномалии. Ставший регулярным, террор уже не воспринимается как ненормальность. Он становится константной величиной режима. Достигая при этой константности размеров настоящей пандемии, насилие становится началом, к которому относятся так, как относятся к какой-то климатической аномалии, становится чем-то вроде ледникового периода. Террор становится чем-то естественным и атрибутивным, как естественны и атрибутивны арктический холод Ледовитого океана или иссушающая жара Сахары.

Это, разумеется, не означает, что к ставшему такой же постоянной величиной, как климатическая особенность, террору становятся неприложимы ни эмоциональные, ни этические характеристики. Эмоциональное отношение возможно и к ледниковому периоду, этические оценки приложимы и к такому абстрактному, но неотвратимому началу, как дорожно-транспортный Молох. Но… в холод надевают теплое белье, о Молохе автомобильного движения, умилостивление которого требует ежедневного принесения в жертву сотен и сотен человеческих жизней, вспоминают только тогда, когда трагический жребий падает на кого-то из близких. Жизнь в конечном счете приспосабливается ко всему. Приспосабливается и к условиям террора.

Ставшее обязательным элементом социальной среды, насилие перестает быть все и вся решающим началом, и складывается какая-то новая психология, когда даже смерть берется человеком в расчет уже не как абстрактная категория каких-то отвлеченных рассуждений или структурный элемент долговременных планов, но как едва ли не обязательный элемент повседневности. Террор перестает быть безотказным средством социального строительства. Достигнув абсолютной власти, он немедленно теряет ее, ибо эта власть кончается там, где исчезает последняя возможность хотя бы какого-нибудь противления ему, где появляется постоянная готовность к смерти.

В этом и есть прямое поражение террора.

Правда, это всего лишь его собственное поражение, но еще не нравственная победа над ним.

Тренированная мысль легко построит в общем-то довольно простой силлогизм. Насилие — всем строем своего повествования утверждает Пастернак — неделимо. Но если так (а это действительно так не только в системе принимаемых Пастернаком аксиом), то принципиально неделимым оказывается и гуманизм. Есть только "просто" гуманизм: гуманизм "абстрактный", гуманизм "пролетарский" на деле не имеют решительно никакого отношения к нему. Все эти категории не просто ярлыки, которые легко поменять местами и сделать инструментом идеологической пересортицы. Они предстают средством в сущности того же террора, правда, спроецированного на неосязаемую область идеологии. Есть только гуманизм как неделимое начало, и любое ограничение его есть преступление перед ним. А значит, продолжая построение, легко прийти и к тому, что противостояние силе, преступившей его законы, тоже неделимо. В сфере нравственных абсолютов невозможна никакая избирательность, поэтому невозможно и избирательное противостояние. А следовательно, и война, обрушившаяся на Россию едва ли не сразу же после кошмара тридцать седьмого (восьмого, девятого…), — это противостояние не только фашизму, но и сталинизму! В противном случае эта война — вовсе не в защиту гуманизма.