Мой ГУЛАГ. Личная история

В тюрьме на Лубянке сидели только политические, бытовых не было. Сидели женщины, работавшие в посольствах официантками. Помню, одна ассирийка сидела как враг народа, как шпион. Одна старуха сидела, потому что когда-то ходила слушать лекции Троцкого. Другая женщина была в войну вывезена немцами в Норвегию с Украины и вот за это сидела. Но некоторые говорили одно, а на самом деле другое могло быть. Люди сидели там давно, на допросах побывали, уже знали, что и как. Сказали мне, что только ночью вызывают, днем не вызывают. Спать нельзя днем и на кровати лежать нельзя, только сидеть можно. Стукачки в каждой камере были, оказывается. Кто более опытный, сразу их вычислял. Ведь на работе везде были осведомители, так что это не ново. И в нашей камере, потом я узнала, была одна. Поговаривали, что она более свободно себя чувствует, льготы какие-то имеет.

Я провела на Лубянке около четырех месяцев и за это время только три раза была на допросе. Думаю, я так долго была там, потому что у меня тетя жила за границей, в Чехословакии. Ее муж, чех, после революции остался здесь, работал в райкоме партии. Он был командирован в Краснодарский край, а потом вернулся в Москву, и ему не давали жилплощадь. Они в маленькой комнатке ютились, а у них уже трое детей было, и он решил вернуться на родину. В 1935 году они уехали. Я думаю, на Лубянке выясняли насчет Чехословакии, потому что в ордере было написано «за связь с рядом иностранных государств».

Меня забирали по статье 58, а потом заменили на статьи 7 и 35. Через месяц вызвали на первый допрос. Задавали вопросы. С кем встречалась? Что получала? Сколько тебе платили за встречу? Такие наивные вопросы. Они прямо так и написали в протоколе: я отрицала, но все равно написали, что сколько-то я тысяч получала. Они бог знает что обо мне думали. Потом, правда, направили к врачу — проверить, действительно ли я была девушкой. Между прочим, когда я пришла в камеру, та ассирийка говорит: «Ой, к нам девушка пришла». — «Как вы узнали?» А она говорит: «А я сразу вижу по лицу, что она девушка». Меня, когда вызвали на этот осмотр, я даже не могла понять, что происходит. Мы были в душе, я пришла с мокрой головой, замотанной полотенцем. Меня осматривали двое мужчин: без кресла, на скамейке. После этого на допросах следователь встречал меня словами: «А, дева-краса, чудо-коса, море-глаза».

Там, наверное, немножечко черствеешь или цепенеешь. Я никогда не сталкивалась с таким, поэтому какое-то отупение, наверное, находило на меня. Думаю, до меня так и не дошло, что все это серьезно. Как будто какой-то театр. Так я и лагерь прожила. Я почти не плакала. Только в тот первый день, в боксе этом. Все допросы были только по ночам и заканчивались под утро. После днем не разрешали спать: целый день сиди на кровати или ходи туда-сюда. Допрос может длиться один час, а сидеть можно пять часов. Следователь выходил, а я оставалась сидеть в пустой комнате. Он курил сигареты (собачка была нарисована на сигаретах, вот это я помню). А в углу сейф стоял, где дело хранится. Он мне говорил: «Вечно будет храниться». А я отвечала: «Ну и что? Пусть хранится». Еще он говорил, что сошлет меня к белым медведям. А я: «Там тоже люди живут». Некоторые протоколы допроса я подписала, не читая. Я надеялась, что там все так, как я говорю.

Летом меня перевели в Бутырку. Там провела, наверное, месяца полтора или два. Огромная камера, окна с решетками во двор. Напротив были прогулочные дворы, а справа башня — говорили, что в этой башне сидела якобы Фанни Каплан. Со мной в камере сидели одна художница и несколько работниц посольства. Еще была молодая красивая девушка — дочь какого-то сотрудника венгерского посольства. Перед отправкой в лагерь нас снова вызвали. Опять мы отдельно в каких-то боксах. Никакого суда не было — просто дали бумажку, где было написано:

«Как опасный элемент приговорена по статьям 7 и 35 к заключению сроком на пять лет».

Небольшой листочек. «Подписывайте». Говорю: «Не буду подписывать». — «Тогда напишите, что не согласны». Я написала «не согласна» и расписалась. И все: обратно в камеру, а потом через несколько дней — в лагерь.

Из Бутырки нас привезли на вокзал. Вагоны похожи на купейные, только уже три полочки. Приехали в Потьму, нас построили и привели в карантинный барак. Мы там, наверное, месяц провели. Была осень, шла уборка урожая, и мы носили носилками морковку. Через месяц нас привезли в поселок Явас. Открылись ворота: лагерь, бараки и море цветов, все в цветах. Октябрь, и цветут цветы. Беседки такие ажурные стоят. По фамилии пропускали на территорию лагеря. До меня дошла очередь, и они говорят: «А, это та Иванова, к которой приезжали». Оказывается, родные как-то узнали, куда меня отправляют, и мой брат с двоюродной сестрой сразу вслед за мной поехали. А меня еще нет, я еще не добралась. Нас распределили по баракам. Мы стали ходить на работу. Сначала корчевали пеньки. Один раз пошли на торфоразработки. А потом меня поставили учетчиком в швейный цех. Неделю работа в ночь, неделю — днем. Две смены. Шили мы офицерское белье — обшивали армию. В цеху народу много: швеи, браковщики, упаковщики, прачки, надышат, и тепло. Я — учетчик: учитывала, сколько каждая швея пошила рубашек. Там же конвейер: одна мастерица втачивает рукава, другая подшивает низок, третья пришивает планочку. Когда я вернулась, мне 56 рублей на руки выдали: за три года заработала.

Большой барак: человек двести, может, больше. Но между женщинами совершенно не было никаких конфликтов. В бараках чисто. Там были такие старушки верующие, с большими сроками (за религию, говорят, большие сроки давали: кому 10 лет, кому и 25), они плели коврики — круглые, квадратные, длинные. Дорожки в бараке лежали — это вот бабушки плели. И за цветами ухаживали. Территория лагеря была такая красивая. Помню чистые деревянные тротуары. Но по ним ходили офицеры, вольные. А у нас были земляные, но мы ходили все равно по деревянным. Лагерь считался какой-то особой категории: не было никого из бытовых, одни политзаключенные. Там весь район в лагерях, вся Потьма. В нашем бараке было много женщин с Западной Украины. Из Москвы много молодежи. Были немки, и венгерская женщина была, польки были. Со мной рядом прибалты спали — молодежь в основном. Они сидели за то, что протестовали против советской власти. Я подружилась с одной литовкой. Потом она ко мне в Москву приезжала из ссылки, жила у меня несколько дней. И я к ней в Каунас ездила раза три, в Паланге отдыхала с ними. Рита сначала была в другом лагере, а потом, под конец, ее к нам перевели. Я была рада ее видеть! И еще с одной женщиной встретились, знакомой еще с Лубянки, — Галя, она сидела за то, что, когда ей было 14 лет, ее с мамой из Украины немцы вывезли в Норвегию. А потом, когда их освободили из лагеря в Норвегии, они приехали в Москву. Она здесь вышла замуж за военного, у них родилась дочь. Он переводчик с китайского, по-моему, и они должны были на территорию Монголии куда-то ехать. Тогда, наверное, проверили более подробно ее документы. Пришли и арестовали. У нее осталась годовалая дочь. Мать Гали тоже арестовали, и в лагере они встретились, но не говорили, что они мама и дочь, — тогда бы их разлучили сразу. А потом это все-таки выяснилось, и маму отправили в другой лагерь.